Рассказы из кофейной чашки (сборник)

Совершив неторопливый круг, участники процессии остановились. Тот, что колотил штырем по меди, сделал два или три мелких шага. Оказавшись в центре группы, он резко выгнулся в пояснице, зажмурился от натуги и издал протяжное и хриплое горловое рычание. Затем вновь принялся ударять в медь, на что музыканты ответили несколькими дружными аккордами. Тот опять прогнулся и яростно прорычал теперь уже целую фразу.

– Да что с ним? – испуганно спросила Ева.

Исполнитель снова несколько раз ударил, а музыканты снова согласно ответили. Рычание сделалось безостановочным, и стало понятно, что это вовсе не припадок, а пусть и своеобразное, но все же довольно красивое пение. При этом певец не уставал громыхать, прерываясь только для того, чтобы гневно указать острым концом штыря в сторону клетки.

Так продолжалось минуты три.

– Дорогие гости, – торжественно сказал метрдотель, как только они смолкли. Певец тяжело дышал и мелко кланялся. – Вы видели серемония. Серемония цыхуциг три тысяся лет. Певец пел боевую песню. Он пел, что царь должен есть мозг, а не печень, потому что сила не в печени, а в мозгу. Церемония цыхуциг окончена. Вы можете приступить к еде. Пожалуйста.

Отступив, метр махнул рукой, и официант с некоторой натугой поставил клетку на стол. Затем раскрыл дверцу, сунул руки внутрь и сделал несколько неуловимо быстрых движений. Что-то щелкнуло. Обезьяна дико завизжала. Ее голова оказалась зажатой в специальное устройство: теменная часть черепа высовывалась из клетки, затыкая собой круглое отверстие.

Ева ахнула и сморщилась.

Обезьяна схватилась за прутья, силясь вынуть голову из западни. Она хрипло скулила и остервенело трясла прочную клетку.

Официант мягко отступил, и вдруг в руках у него оказался небольшой серебряный топор.

– Цыхуциг! – воскликнул метрдотель, молитвенно складывая руки. – Это очень важный момент, дорогие гости. Вам понадобится некоторая торопливость: как только служитель срубит обезьяне макушку, нужно немедленно посыпать мозг пряностями и есть. Видите эти склянки? В них соль, перец, тертая трава ахуль и соус карциг. Ложечки лежат справа от ваших тарелок. Дайте знак, когда вы будете готовы.

Официант занес топор и замер.

Очевидно, уяснив, что лишь причиняет себе лишние страдания, обезьяна тоже замерла. Она часто облизывалась, а когда пыталась свирепо ощериться, густая перламутровая слюна пузырилась между зубов. Шерсть на загривке стояла дыбом.

– Вы чего, мужики? – спросил Мурик, приподнимаясь. – Вы чего?! Ну-ка, дай сюда!

Официант отскочил.

– Подожди, – сказал Ева.

Побледнев, она смотрела на зверя. В углах диких желтых глаз выступила влага, а сами они подернулись белесой пленкой.

– Что с тобой, милый? – спросила она ласково. – Подожди. Сядь. Это такое блюдо. Церемония цыхуцыг. Ты не понял?

Мурик помотал головой.

– Ладно, хватит прикалываться. Пошли, – сказал он, поднимаясь и беря пиджак. – Посчитайте. Только быстро.

– Не бусесе? – заискивающе спросил метрдотель.

Ева мельком взглянула на клетку. Поймав ее взгляд, обезьяна вытянула мокрые губы дудочкой и неприятно проскрежетала:

– Е-е-е-а-а!..

Официант откинул полу своего синего бархатного сюртука и разочарованно сунул топор обратно в петлю.

– Ну, Муричка! Ну подожди… Что ты?! Коров же тоже режут! Твоих любимых баранов в «Бочке» – их что, с деревьев снимают?!

Мурик нерешительно оглянулся.

– Тоже мне, откидной! – презрительно сказала Ева, отворачиваясь. – Людей-то небось не жалко. А тут – вон чего… Разнервничался.

Метрдотель улыбался, кивая.

Мурик издал глухой утробный звук, напоминающий что-то среднее между икотой и кашлем. Так крякают люди, когда их бьют бейсбольной битой по голове. Еве показалось, что сейчас он ей врежет, и она защебетала, стараясь загладить неловкость:

– Ну что ты рассердился, милый? Это такая церемония у них… такая страна. Такая еда у них. Нет, ну дичь же, конечно! Но я же ничего не могу сделать, кисик! В конце концов, ты сам меня сюда привел, да? Нет, ну если ты настаиваешь, то… конечно, пойдем… Но как-то странно. Почему так: как до дела доходит, так сразу на попятный, что ли? Ну, не сердись! Не сердишься? Мур-мур! Ну, поцелуй!

Мурик раздосадованно выругался и сел.

– Да не люблю я этого, – заворчал он. – Нет, ну смотри. Какая-то грязная вся… хоть бы помыли, блин. Вот умора. Смотри, скалится-то, скалится… у-у-у, зверюга! – Он неожиданно расхохотался и проговорил, смеясь и притворно ужасаясь: – А в лесу такую встретишь – ой, бли-и-и-н! Сама сожрет! Смотри: клыки-то, клыки!.. Хуже собаки! У-у-у-у, таращится!..

– Полторы косых, Мурик! – ликовала Ева. – Я же говорю – это тебе не в «Бочке»! Не в «Пескаре»! Ты понимаешь? Это потолок, потолок! Круче не бывает! Ты понял?

– Ну, как хочешь, – согласился он, отсмеявшись. – Ладно, себе-то я потом мясца какого… рыбки… – Он повелительно махнул рукой. – Ты!.. Как там тебя?.. Что щуришься? Давай, ладно… чего уж… как говорится, уплочено.

Официант с готовностью поклонился и, приятно осклабившись, ловко выдернул топорик из петли.

5

Музыканты вернулись на эстраду, и теперь оттуда текла негромкая музыка. Ее тягучий медленный поток не бурлил – только вздыхал, а то еще волновался, как будто огибая камень или корягу.

– Нет, – сказал Мурик, морщась и мотая головой. Он выдернул из серебряного стаканчика зубочистку и сунул в рот. – Нет, это не по мне. Кисель какой-то. Даже противно.

Конец ознакомительного фрагмента.