Рассказы (из разных сборников)

— А, Брычков! Что ты тут ищешь? Может, собираешься вызвать на бой Турцию? — весело крикнул учитель и схватил юношу за руку. — Боже мой! Что с тобой? — проговорил он, заметив мертвенную бледность Брычкова.

Брычков бросил на него бесстрастный, холодный взгляд и ничего не сказал.

— Да ты совсем закоченел; пойдем-ка, сейчас узнаем, что пережил наш любезный поэт. — И Владиков повлек Брычкова в ближайшую кофейню.

Выпив чаю и придя в себя, Брычков взволнованно и подробно описал свое положение.

Владиков вскипел:

— Чорбаджии! Толстосумы, ослы бесчувственные! — кричал он с раскрасневшимся от гнева лицом, с силой стуча кулаком по столу. — И ты, Брычков, пошел к ним просить, а они тебе отказали, и ты не знаешь, где жить! Пойдем ко мне домой… Мой дом — твой дом…

— Спасибо, спасибо, Владиков, — проговорил растроганный Брычков.

— Ведь ты ходил за Странджей, пока он не умер — это мне доподлинно известно… И ты сейчас умираешь с голоду, а я об этом и не знал… Ах, о чем ты только думал, что не обратился ко мне?

Владиков бросил растроганный взгляд на Брычкова. Его изможденное лицо, изношенное чуть не до дыр платье и несчастный вид в любом другом человеке вызвали бы жалость; во Владикове они пробудили скорбь.

— И я был в твоем положении, братец; был и в худшем и тоже узнал, что такое унижение… ох, это проклятое унижение! И я уже устал от жизни, от ее грязи, от борьбы за существование. Когда же придет час узнать, зачем мы живем? — мрачно проговорил учитель, входя в свою комнату, из которой веяло приятным теплом.

— Садитесь, Брычков, грейтесь. Какая дьявольская стужа! Петр, неси скорей обед! — крикнул Владиков, вешая на гвоздь свою черную каракулевую шапку и добротную, крытую сукном шубу.

VIII

С тех пор прошло две недели. Брычков жил у Владикова, который купил ему приличный костюм и кормил его. Он сам долго бедствовал, знал, как тяжело жить в чужой стране, и принимал близко к сердцу тяготы других людей. Со скорбью смотрел он на Брычкова, которого судьба так рано толкнула на путь нужды, невзгод, борьбы с предрассудками и равнодушием общества — путь, на котором и самые сильные натуры лишь редко могут устоять на ногах и часто, обессилев, падают в грязь.

Однажды, когда Брычков сидел один, кто-то подошел к двери и, не постучавшись, с силой распахнул ее и ввалился в комнату.

То был Македонский.

— Здравствуй, братец! — заорал он и, бросившись к Брычкову, расцеловался с ним. — Где только я не искал тебя целых два дня, а ты здесь нежишься в тепле, словно кошка, а о других и не думаешь… Низкий тебе поклон от Хаджии…

— Как, разве его уже выпустили? — спросил Брычков, обрадованный и взволнованный.

— Выпустили, то есть это я его выпустил позавчера, и сейчас он, живой и здоровый, сидит и читает твои поэмы в нашей лачужке… Черт побери, — проговорил Македонский, оглядывая комнату, — твой разбойник Владиков живет не хуже помещика… а мы там дрожим от холода, словно неоперившиеся цыплята… Но все равно… хорошо, что он хоть тебя приютил… Твое здоровье не вынесло бы румынского холода и румынского голода… Ну как, хорошо тебе здесь, а? Постой, давай поглядим, что имеется у твоего чревоугодника Владикова? Нет ли тут какой-нибудь колбаски с перчиком…

Македонский подошел к стенному шкафу и, недолго думая, открыл его. А как только достал оттуда большую свиную колбасу, вытащил с кровожадным видом длинный нож и принялся запихивать себе в рот толстые ломти…

— Да ты не хуже дикаря чуешь добычу носом, — с улыбкой заметил Брычков, — смотри только не уничтожь ее всю… А то у тебя брюхо лопнет.

Македонский ожесточенно уплетал колбасу, время от времени подкручивая усы.

Но вот он снова сунул руку в шкаф, извлек оттуда бутылку вина и, жадно припав губами к горлышку, выпил ее одним духом.

— Ты ешь и пьешь, словно Королевич Марко на свадьбе… Только знаешь что? Ты сам уж и отвечай перед Владиковым. Ну, где же ты до сих пор скитался?

Македонский доел последний ломтик похищенной колбасы, отер платком усы и губы, заткнул нож за красный кушак и сказал:

— Откуда я пришел, спрашиваешь? Пришел я из-под Богдана… А почему пришел — потому, что проклятые мамалыжники уволили меня со службы посреди зимы.

— Уволили тебя?

— Скажи лучше — выгнали, как бродягу.

— Опять ты что-то натворил, Македонский, совершил какой-нибудь «молодецкий подвиг». А знаешь, возможно, что у нас тут скоро начнутся славные дела… В Болгарии ведь уже готовятся. Надо и нам пораскинуть умом… Понимаешь?..

— Ура! — заорал Македонский.

— Нам нужно организовать чету, нам самим… Богатеи противятся, но мы и без них обойдемся… Понимаешь?.. Эта чета пойдет через Сербию…

— Браво, Брычков! Я сразу сказал, что из тебя выйдет славный хэш! Браво! В Сербию пойдем, конечно, через Сербию будем проходить. Ведь эти псы агарянские и птице не дают перелететь через «тихий белый Дунай», как ты его называешь в своей книжке… Да, за это придется выпить еще бутылочку…

Он схватил другую бутылку и крикнул:

— Да здравствует свобода!

И выпил все вино до капли.

Брычков покатывался со смеху.

— Ты с твоим дьявольским голодом и жаждой чего доброго уничтожишь продовольствие всей четы. Воздерживайся, Македонский! Помнишь? Ведь твой тезка Александр Македонский умер от невоздержания.

— Ну, значит, я умру, как умирают великие люди. Ты, братец, понятия не имеешь — что это значит поститься пять дней кряду, словно святой Иван Кукузель… Вот уж можно сказать, что если б я умер в один из этих дней, так обязательно попал бы в рай.

Дверь тихонько открылась, и вошел Владиков.

— Хо-о-о, Македонский! Добро пожаловать! Где ты пропадаешь?.. Прямо «Вечный жид» {22} какой-то! — И Владиков горячо пожал руку товарищу, но Македонский этим не удовольствовался и трижды поцеловал его в губы.

— Эге! Да ты уже где-то подвыпил. Ну, как дела? Что нового?

— Низкий тебе поклон от всех молдаванских евреев! Слушай, Владиков! Я готов. Брычков рассказал мне про новый план, и я его одобряю… Лучше всего — через Сербию…

22

«Вечный жид». — Речь идет о герое средневековых сказаний, еврее-скитальце Агасфере, осужденном богом на вечную жизнь и скитания за то, что он не дал Христу отдохнуть по пути на Голгофу.

— Садись, садись, давай поговорим об этом! — сказал учитель и сел, расставив ноги, на стул перед печкой, в которой буйно пылал огонь.

Но, заметив, что дверца стенного шкафа открыта, а в шкафу пусто, он обернулся к новому гостю и полушутя-полусердито крикнул:

— Слушай, человече! Ты опять меня обобрал!

— Да здравствует коммуна! — заревел Македонский, а глаза его горели и метали молнии.

Владиков вынул из внутреннего кармана уже распечатанное письмо, внимательно перечитал его, сложил и снова спрятал, потом посмотрел на Брычкова, а с него перевел глаза на Македонского и сказал серьезным тоном: