Рассказы из Санта-Моники. Андалузские истории

– Вот это самомнение, Виктор! – фыркнула старуха. – Уверяю тебя, нет!

– Если бы вы видели последний закон о налогах, донья Анна, вы бы со мной согласились. На любовь это не похоже вовсе!

– Даже если бы видела, – хохотнула Анна, – вряд ли изменила свое мнение. С чего ты взял, что тебя кто-то обязан любить? Тем более там!

Старуха ткнула в небо мельхиоровой ложечкой.

– Не знаю, – скривился Гарсия, – так на каждой проповеди говорит отец Паскуале.

– Нашел, кого слушать… – Анна сплюнула очередную косточку в ложечку. – Вот уж кто меньше всего понимает в боге, так это попы! Я это давным-давно сообразила. Пусть это мало кому нравится, но дела с господом устроены совсем по-другому.

Анна замолчала, с наслаждением пережевывая ароматную кремовую мякоть. Собеседник не смог дождаться, когда она закончит:

– И как именно, донья Анна? Скажете?

– Секунду. Налей мне вина, – попросила Анна, и пока Гарсия выполнял ее просьбу, спросила: – Вот кто ты, Виктор?

– Несчастный коммивояжер, – ответил он, возясь с бутылью.

Старуха удовлетворенно кивнула.

– А теперь представь, что к этому ты еще и господь-бог!

– Донья Анна… – закатил глаза Гарсия.

– Представь, представь! Господь-коммивояжер. Для твоих клиентов, кстати, так и есть. Ты появляешься в их жизни и даешь им то, чего они хотят или думают, что хотят, так ведь?

– Ну, допустим.

– А теперь посмотри на любого другого, – продолжила слепая. – И ты увидишь, то же самое. Кругом нас боги! Ведь каждый работает над созданием чего-то, верно?

– Если так рассуждать… Ну пусть!

– А теперь ответь: для чего бог-плотник делает скамью, а бог-винодел мансанилью?

Гарсия пожал плечами, как будто Анна Моредо могла это видеть.

– Чтобы по окончанию тяжелой работы дать отдых душе и заднице – вот для чего! – произнесла она, как будто действительно увидела.

Коммивояжер рассмеялся и всунул стакан с вином в руку Анне. Но она была вполне серьезна:

– У каждого созидания есть свой смысл, Виктор. Что получит его творец от того, что его закончит. Ты понял?

Вопрос оказался риторическим, Моредо тут же продолжила:

– Почему же, вслед за остолопом Паскуале, ты думаешь, что господь создал Землю для того, чтобы переживать за ее жителей? И, уж тем более, пробовать улучшить их существование?

– Зачем же тогда?

Старуха не торопясь сделала глоток из стакана.

– Я думаю, – сказала она, – он пялится на нас, как в телевизор. Исключительно ради собственного развлечения.

Анна поставила стаканчик на землю, и к нему тут же устремился проснувшийся алкоголик-Гектор.

– Вот и все наше людское предназначение, – добавила слепая. – Наш смех, наши слезы – все это для того, что господь не скучал. Больше ни для чего. Как только он начинает зевать, он тычет в нас телевизионным пультом, как злой мальчишка палкой в муравейник, чтобы что-то начало происходить. Как только я это поняла, мне стало легче.

– Серьезно?

– Еще как! И тебе станет, если начнешь думать мозгами. Ты бог, Виктор! Бог всего, что ты делаешь! Этого мало?

– Ну! – коммивояжер явно не представлял, как ему использовать услышанное. – И что же мне с этим делать?

Анна пожала плечами и произнесла, как очевидную истину:

– Выполняй свою работу как можно лучше. И живи так, чтобы сверху на тебя было не скучно смотреть.

– Спасибо вам, донья Анна, – сказал Виктор, кинув взгляд на часы. Близилась сиеста, и хотелось успеть домой раньше ее наступления. – Не уверен, что согласен с вами полностью, но мне полегчало, это точно.

– На здоровье. Виктор. Ты хороший малый, у тебя все наладится. Заходи поболтать еще, когда будет время.

Виктор Гарсия уехал, а донья Анна приступила ко второй половинке обожаемого ей лакомства. Но не успела она поднести ко рту очередную ложку с черимойей, как среди шелеста листьев и продолговатых, уже засохших в июле, плодов рожкового дерева, вдруг ясно расслышала женские всхлипывания. Это было необычно.

– Кто тут плачет? – громко спросила старуха и шутливо погрозила ложечкой. – А ну-ка, выше нос! На этой улице таких звуков не любят!

– Меня зовут Клементина, – услышала она незнакомый голос, принадлежащий скорей всего девушке или молодой женщине на слух не более чем двадцатилетнего возраста.

– Я не знаю тебя, милая? – наполовину спросила, наполовину заявила Анна. На сиесту она тоже уходила в дом, вздремнуть перед вечерней выходом, поэтому поспешила узнать о визитерше все поскорее.

– Я слышала про вас. Вы Анна Моредо, – ответила девушка.

– Все правильно. Так ты пришла специально ко мне, Клементина?

– Говорят, вы многое знаете о жизни и даете отличные советы тем, кто в них нуждается.

Анна рассмеялась.

– Не знаю насколько они отличные, – сказала она скромно, – но плакать ты уже перестала, верно? Если хочешь, расскажи, что с тобой случилось. Но поторопись, а то солнце понаделает из нас вяленых томатов.

Клементина сделала несколько шагов в ее сторону. Даже на слух было понятно, насколько эти шаги были робкие и стеснительные.

– Смелее! – подбодрила Моредо. – Никто тебя не укусит! – недавно выпивший Гектор в подтверждение миролюбиво зевнул. – Так кто же заставил рыдать такую милую девушку, как ты?

– Вы знаете Горацио Солера? – спросила девушка.

– Дантиста? – удивилась Анна. – Конечно!

Дантист Горацио Солер был известной личностью в городе. И не самой при этом популярной. Его отличали крайние обидчивость и мнительность, что плохо настраивало на любое общение. С большим трудом Горацио верил в добрые намерения на свой счет, и с готовностью – в худые. Слишком близко принимая на свой счет каждое слово, особенно, с его точки зрения, насмешливое. Возможно, виной такому поведению были его отношения с матерью, постоянно бранившей его и ставившей ему в пример других – с самых ранних дней детства и до прошлого года, когда она умерла от осложнившейся пневмонии.

Теперь, оставшийся один, Горацио искал одобрения каждому своему шагу и действию вдвойне. Он всерьез переживал, одобрят ли окружающие почти каждый его выбор – будь то рингтон на телефоне, галстук к рубашке или покупка нового автомобиля. Сомневался он даже в выбранной (конечно, при помощи матери) профессии. Хотя ортодонтом он, на самом деде, был неплохим, в тайне души Горацио не считал себя настоящим врачом. Таким, какими были все в семье Мартинезов, например. И, в соответствие с собственной натурой, думал, что так считают и все остальные.