Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Рассказы из сборника "Опрокинутый мир"

Мерас Ицхокас

Шрифт:

Усмехнулся Стяпукас, положил на стол узелок, с которым пришел, стал развязывать. Развязал, разгладил льняную холстину, а там — краюха хлеба, баночка масла, хвостик колбасы, кусочек окорока и впридачу обглоданное ребрышко.

Увидел, что Морта поднимается после молитвы, сказал:

— Может, закинь в суп это мясцо?

— Давай…

— А это тебе, — Стяпукас сунул ребрышко Мурзе.

Та схватила гостинчик, забилась под стол и самозабвенно вгрызлась в кость.

Тут снова кто-то стукнул и вроде бы закряхтел, и Мурзе, бросив кость, оскалила зубы,

зарычала, кидаясь к кроснам и отскакивая обратно. Морта, побледнев, с криком погнала ее прочь:

— Сдурела, что ли? Или уже взбесилась?

И ногой притопнула и добавила:

— Чтоб мигом мне утихла!

И утихла Мурзе, вернулась к своей косточке, но все погрызет-погрызет — и зарычит, оскалившись, на кросна, и снова погрызет — и зарычит.

И Стяпукас то ли спросил, то ли так сказал:

— Прячешь или нет? Ведь прячешь кого-то…

Припертая к стенке в конце концов, не зная, как защититься и что соврать, Морта сказала:

— Кого преследуют, тому и протяни руку…

И, произнося эти слова, обратила лицо к распятию над своей головой, словно это были слова молитвы.

— Так почему же ты сразу не сказала? — спросил Стяпукас.

— Теперь знаешь, так что? Что из того?

— Ну и слава Богу, — про себя подумал Стяпукас. — Раз сказала, значит, не Миколюкас. Слава Богу…

Долго оба молчали.

Морта помешивала щавель.

Стяпукас сидел за столом, подперев рукой подбородок.

— Может, козу бы подоил, — тихо попросила Морта. — Хоть суп молочком забелю.

Он, ничего больше не спрашивая, вышел во двор, снял маленькое ведерко с колышка ограды.

Огляделся.

И увидел, как сильно двор по хозяйской руке тоскует.

Крыша погреба покосилась.

Стенка хлева скособочилась.

А дров осталось всего-навсего две вязанки — только на щепу для растопки.

И обрадовался Стяпукас.

Ведь ему тот погреб — как дом, много дней в нем просидел, пока Пранцишкус не выкопал убежище в избе.

Поднимет крышу погреба, укроет дерном, залатает.

Выправит стену хлева, подопрет, укрепит, крышу переберет. Разве не под этой крышей отлежал он множество дней и ночей на сеновале, пока Морта и Тереселе выхаживали его — трое суток он убегал от ямы, простреленный, истекающий кровью, дядя Пранцишкус нашел его полуживого в ближнем лесу и на себе бегом приволок и спрятал на сеновале, в том хлеву.

И хлев здесь был ему домом.

И дров привезет из лесу, впряжется в маленькую повозку, привезет из лесу, как из дома, ведь и там было у него убежище-тайник.

И ворот колодца смажет, если слишком скрипит, а может, и не станет смазывать — пусть себе скрипит, даже веселее.

Есть у него несколько свободных дней, можно не возвращаться на работу, совсем незачем спешить в его сумрачный угол в развалинах усадьбы.

Редко теперь наведывался домой Стяпукас.

А если сейчас вернулся, так почему бы и не порадоваться?

И о мамане позаботится. Захочет — не захочет, а все молоко он ей скормит, она совсем как больная.

Может, принесет еще какого-нибудь

укрепляющего зелья, попросит у дяди Пранцишкуса. Пусть попьет, окрепнет.

А может, пчелиного молочка. Да и самим бы надо улей поставить — как-то продержаться.

Может, зайца поймает или хоть куропатку, поставит несколько силков, будет свежины кусок.

И по ягоды каждый день ходить станет. Ягоды — они тоже как лекарство.

И сегодня вон, как знал, принес штук двадцать полевичек — насобирал в лесу.

Вот зачерпнет свежей воды из колодца, ополоснет, освежит ягоды, оставленные на скамейке у крыльца, зальет желтым, сладким козьим молоком и поставит перед Мортой:

— Подкрепляйся, набирайся сил, маманя…

Еще хлеба ломоть отрежет, пододвинет ей, и просветлеет ее лицо, и морщины разгладятся.

Потому что вкусно.

И потому что сын рядом.

И потому что сыну не все равно.

А и не все равно, как же все равно.

— Ешь и ты, и ты угощайся, — спохватится вдруг маманя.

Возьмет и он плошечку.

А тому, кто прячется, он так скажет:

— Иди в лес. Маманя болеет, не может она о тебе заботиться. Теперь много народу в лесу. Иди и ты. Дай мамане прийти в себя. Настрадалась она в войну, при немцах. Надо ей отдышаться, не может человек вечно в страхе жить, потому что не выдержит.

Так он скажет.

И если там добрый человек — поймет.

Что тут не понять?

Ведь гибнет маманя!

Была бы Тереселе, так ведь нет Тереселе.

Стоял Стяпукас под кленом, около низкого деревянного креста на могиле Тереселе, обсаженной настурциями и анютиными глазками.

Тереселе нет, сам он как заведенный по волости мотается с места на место, из деревни в деревню, а Морта одна-одинешенька брошена, нет ей покоя, совсем нет покоя.

И чего им всем надо от этой женщины? Чего они хотят от этой бедной хромой богомолки, что они все к ней пристали, что, кроме нее больше не осталось уже кому добро творить? Ни зимой ни летом?

Так злился Стяпукас и вдруг подумал: а вправду, почему и летом?

Зимой многие заходили поздним вечером, ночью, порой и к рассвету. И лесной брат, и каратель, а то и русский солдат. Отогреться, горячего попить, иногда помыться. Не отказывала никому.

Бывало, раненого приведут, просят кровь остановить, и останавливала Морта — она это умела.

Бывало, на руках принесут в горячке, в бреду — и такого Морта знала, как выходить.

Но никто без дела не задерживался. Ни лесной брат, ни каратель.

Не задерживался никто, нет! Так чего этот летом в избе сидит, в убежище прячется?

Ранен? Ничего такого Морта не говорила, а если что, сказала бы.

В бреду? Так не слыхать было.

Миколюкас! Этот и леса боится! Ведь все время следы мечет — то в лес, то из леса.

Поднял Стяпукас голову от могилки Тереселе и увидел Морту — она беспокойно оглядывалась по сторонам, а потом заспешила в избу.

Пойдет сейчас и выпустит его там. Выпустит, не иначе.

Все же — Миколюкас…

Поделиться с друзьями: