Рассказы израильских писателей
Шрифт:
Но кто ты, человек, что осмеливаешься задавать вседержителю такие вопросы? Почему тебе хочется все знать? Ведь говорится же в народе — и мать ее это часто повторяла, — «кого бог любит, того и наказывает»…
А почему? В чем тут смысл? Как это объяснить?
Это великий секрет… Такова воля всевышнего, и простому смертному не дано этого знать. То тайна небес… Скрыты пути господни от взоров людей… Ужели человек, вышедший из чрева женщины, дерзнет проникнуть в божий замысел! Жалок и ничтожен тот, кто помышляет об этом…
Теперь Лора твердо знала, что осуждена жить, не познав настоящей жизни. Таков ее жребий. Это сейчас очевидно, и как смешна была ее борьба, как тщетны были ее попытки уйти от судьбы! Она не поняла этого тогда, когда ей было вручено разводное письмо. Теперь-то она знает,
И вот Лора решила всецело посвятить себя благу других, видя в этом единственный путь к искуплению своих грехов. Она всячески заботилась о сестрах, и благодаря ее стараниям удалось выдать одну из них за тихого, скромного человека. Она трогательно заботилась об овдовевшем отце, старалась скрасить его безрадостную старость. Покорно сносила она его мелочные придирки и стариковское брюзжание. Преданно обслуживая всех домочадцев, она старалась в меру сил облегчить их жизнь. Это ее участь, и с этого пути она не свернет.
Когда по прошествии нескольких лет заявились сваты, которые решили пристроить и ее (все сестры были уже замужем), и предложили выгодные партии, Лора наотрез всем отказала. Она была уже далека от суеты жизни, смех и веселье были для нее тягостны. Когда ее очень упрашивали, она присутствовала на семейных торжествах, чтобы никого не обидеть, но старалась поскорее уйти домой и с трудом сдерживала слезы. Беспечные голоса поющих, сладкозвучная флейта и веселый барабан только бередили старые раны, вызывая чувство стыда, заставляли болезненней биться ее бедное сердце. Так камень, брошенный в спокойную воду, вызывает волнение на ее поверхности.
А годы шли… Лора примирилась со своей участью. От раз и навсегда избранного пути она не отклонялась ни вправо, ни влево, хотя путь этот был извилист и труден. Болезни, страдания, жестокая нужда — все оставляло свои следы на ее лице. Вот и преждевременные морщины появились на нем, и уже ничем нельзя было остановить наступающее увядание.
Но и в облачный день чувствуешь солнце, скрытое за тучами. А для старческих глаз, много повидавших в своей жизни, приглушенный свет солнца, пропущенный сквозь фильтр облаков, желаннее палящих, обжигающих лучей. Старость ведь больше всего ценит спокойные тона…
И когда уже померкло яркое сияние ее женской красоты, Лора обратила на себя благосклонное внимание «его святейшества» Якова Алуфа — главного раввина города, после того как на семьдесят пятом году жизни скончалась его супруга.
Алуф был богат и знатен. Все члены общины уважительно называли его «мудрым» и «просвещенным», ибо он владел европейскими языками (явление редкое среди раввинов столь почтенного возраста) и пользовался влиянием среди сильных мира сего. Вид у него был весьма внушительный. Седина только украшала старца, а тучность делала его осанистым и придавала особую значительность его персоне. Во всех его движениях чувствовалась уверенная властность. У него были умные, выразительные глаза человека, немало повидавшего на своем веку. Но тщетно было бы искать в них святость… А толстые чувственные губы свидетельствовали о неудовлетворенных и подавляемых желаниях.
Лора уже много лет была вхожа в дом досточтимого раввина (с тех пор, как Полары жили с ним в одном квартале), но общалась обычно с «сеньорой раввиншей» [21] , с ее единственной дочкой и с внучками. Искусная портниха, хорошая хозяйка и приятная собеседница, она была здесь желанной гостьей. Не раз по ее советам и в соответствии с ее вкусом решались дела, касающиеся туалета дам. Ее тихий нрав, скромность, готовность услужить снискали ей любовь и уважение. Нередко Лора слышала похвалы по своему адресу из уст самой раввинши, а представительницы младшего поколения иногда даже поверяли ей свои тайны, ибо очень уж она располагала к себе и умела без всяких усилий завоевывать любовь и доверие всех, кто ее знал. И когда с нею были так ласковы и откровенны, она в душе горячо благодарила всевышнего за то, что не окончательно еще пала в глазах людей и ей снова доверяют.
21
В
некоторых восточных еврейских общинах сохранилось обращение «сеньор» и «сеньора», но только по отношению к высокопоставленным лицам.Еще не кончился тридцатидневный траур по раввинше, а старый отец Лоры хахам [22] Шмуэль Полар уже был приглашен его святейшеством в один из отдаленных ешиботов, когда в нем не было других посетителей. Рядом с досточтимым раввином находился его ближайший помощник и советник хахам Тарфон Шокел.
Хахаму Шмуэлю была оказана высокая честь: ему предложили сесть рядом с раввином. И вот что сказал досточтимый Яков Алуф отцу Лоры:
— Мы пригласили вас, хахам Шмуэль, по важному делу. Нам хотелось бы узнать, как вы отнесетесь к тому, что мы возьмем у вас вашу Лору… Поразмыслив, мы пришли к выводу, что именно такая — ни девушка и ни старушка — подойдет нам. Но прежде мы хотели бы знать ваше мнение. Нам, разумеется, не хотелось бы причинять вам огорчений — ведь Лора опекает вас, заботится о вашей старости… Что вы нам скажете, хахам Шмуэль?
22
Хахам — почетное обращение, бытующее среди евреев — выходцев из восточных стран. Так обычно называют пожилых, уважаемых и образованных людей.
Прежде чем смущенный отец открыл рот, в разговор вступил хахам Тарфон:
— Я уже говорил сеньору раввину, что, по моему мнению, хахам Шмуэль не будет возражать… Но главное — это она. Вот об этом следует подумать… Насколько мне известно, ей не раз предлагали выгодные партии, а она отказывалась… Разумеется, в данном случае не может быть никакого сравнения. Но все же…. как знать…
— Вот мы вас и пригласили, чтобы вы высказали ваше мнение, а затем поговорили с ней, — благосклонно добавил раввин.
— Я со своей стороны… — пробормотал вконец смущенный Полар, чувствуя, как у него заколотилось сердце… — Я, так сказать, сам по себе. Что я значу? В таком деле… Безусловно, я был бы счастлив… Какие могут быть сомнения? Обо мне и думать нечего. Но вот она… жизнь ее разбита, душа в печали… Никогда не говорил я с ней на эти темы… И сейчас мне очень трудно будет ей сказать… А главное…
Полар осекся, не закончив фразы.
— Что главное? Что хотел сказать хахам Шмуэль? — участливо спросил раввин. — Вы не стесняйтесь. Напротив! Мы желаем, чтобы вы были совершенно откровенны.
— Я не знаю… Что она скажет… Ведь его святейшество знает… Не может не знать, как много горя причинило ей людское злословие… Клевета, насмешки. И все это… убило в ней всякую надежду на другую жизнь… Она убеждена, что недостойна такой чести…
— Почему вы так думаете? — успокоил его раввин. — Если говорить о знатности и происхождении, то ваша семья одна из самых почтенных. Если говорить о разводе… Сколько с тех пор прошло? Двадцать… Нет, двадцать два года. Какие же могут быть сомнения? Я ведь был в ту пору вторым членом судейской коллегии (первым был брат деда Лоры хахам Иосиф), и я хорошо знаю все обстоятельства дела. Разводное письмо составлено по всем правилам. И двадцать с лишним лет примерного, можно сказать, безукоризненного поведения… Они лишь подтверждают мудрость изречения: «доброе дело венчает добрый конец». Мы ведь с вами, слава богу, соседи уже лет пять-шесть… И я имел возможность хорошо ее узнать. Поистине праведная и благочестивая женщина. Тут и сомневаться нечего…
— Мы уже об этом толковали, — пояснил хахам Тарфон, обращаясь к Полару. — И все обсудили… Со стороны его святейшества не будет препятствий. И если она согласится — значит, все в порядке…
— Я со своей стороны, — сказал Полар, — откровенно поговорю с ней… Я постараюсь узнать, что у нее на сердце…
— Хахам Шмуэль, поговорите с ней так, как найдете нужным, — дружески завершил беседу досточтимый раввин. — И если она изъявит согласие, о деталях мы договоримся быстро… Пусть она явится сюда, и я лично разъясню ей, как много хорошего ждет ее впереди… Со мною… Но все пока должно делаться втайне… Пока не настанет время, никто ничего не должен знать, даже мои домочадцы…