Рассказы канадских писателей

В город я наутро поехал, но лишь после спора, который длился добрый час и, как это ни парадоксально, для всех нас окончился победой. Отец настоял на своем: я поехал; я добился своего — поехал; а мать, за то, что дала согласие, выговорила у него обещание: когда хлеб будет обмолочен, купить новые плюшевые занавески в гостиную, а для меня метроном, без которого я, по словам мисс Уиггинс, никогда не научусь выдерживать темп в таких маршах, как «Сыны свободы».

Я в первый раз ехал в город один. Поэтому мне и дали Алмаза, он был старый, надежный и такой умный, что к автомобилям и паровозам относился не только без малейшей нервозности, но даже несколько свысока.

— Смотри, чтобы работник был крепкий, дюжий, — сказал отец, отправляясь в поле. — Заезжай в лавку к Дженкинсу, он тебе скажет, кто сейчас в городе. Только узнай наверняка, умеет ли копнить.

— И смотри, чтоб по нему было видно, что он хоть изредка моется, — добавила мать. — Я постелю на койке в амбаре чистые простыни и наволочки, но не желаю, чтобы на них спал какой-нибудь немытый бродяга.

Мне пришлось выслушать еще немало разных наставлений. Отвезти в лавку мистера Дженкинса два ящика яиц по двенадцать дюжин в каждом, а взамен получить по списку всякой бакалеи и фруктов. Дело осложнялось тем, что и качество и количество некоторых товаров определялось ценой на яйца. Например, если яйца стоят тридцать центов дюжина, брать кофе по шестидесяти пяти центов фунт. Двадцать девять центов за дюжину — тогда кофе по пятьдесят центов фунт. Если по двадцать восемь, апельсинов не брать. Если по тридцати одному — апельсинов крупных. Для отца жестянку особого табака и не говорить матери, Для матери — коробку пудры в аптеке и не говорить отцу. Двадцать пять центов от отца мне на мороженое и солодковый корень. Тридцать пять центов от матери на обед в китайском ресторане. И конечно, заботиться об Алмазе, с мистером Дженкинсом разговаривать вежливо и не запачкать штаны колесной мазью.

Ехать до города было три часа, но я их не запомнил. Я помню только, каким героем себе казался, как пьянило это чувство, что я взрослый и на меня возложена важная миссия, разом сменившееся растерянностью и ощущением собственной ничтожности, когда мы с Алмазом подъехали наконец к лавке Дженкинса.

Такое свойственно всякому мальчику из захолустья. Наедине с самим собой и своей лошадью он молодец хоть куда. Он центр вселенной. Он прозревает немало схваток с жизнью, в которых проявит себя достойно и даже более того. Он бесстрашен, находчив, не прочь прихвастнуть. Лошадь повинуется ему беспрекословно.

Но в городе все по-другому. Тут множество глаз, под критическим взглядом которых мыльный пузырь его самоуверенности мгновенно лопается и сам он съеживается до совсем уже карликовых размеров. Так бывает всегда. Эти незнакомые люди, что прохлаждаются на крылечках и шествуют по Главной улице, так недосягаемо спокойны и многоопытны, так явно чувствуют себя хозяевами положения, что он тут же уступает им место в центре вселенной, особенно если это маленький мальчик в скрипучих штанах, особенно если лошадь у него старая и умудренная жизнью, как Алмаз, знает наизусть все Главные улицы и для продвижения по ним сама выбирает свой задумчиво-неторопливый аллюр.

Но вот мы доехали. Мистер Дженкинс был низенький человечек с веснушчатой лысиной, и когда я, чуть согнув ноги в коленях, внес в лавку два моих ящика с яйцами, по одному в каждой руке, он сказал только:

— Ну, так ставь их сюда. Мой мальчишка разносит товар по домам, а самому их считать мне сейчас недосуг.

— Считать их не надо, — сказал я вежливо. — В каждом ряду две дюжины, а в каждом ящике шесть рядов. Я там был. Я видел, как моя мать их укладывала.

Услышав это, стоявший у окна долговязый парень в желтых ботинках и с прилизанными волосами обернулся и сказал:

— Вот оно, значит, как, Дженкинс. Он там был.

Задетый за живое Дженкинс вышел из-за прилавка и повторил сердито:

— Так ты, значит, там был? Смотри, какой прыткий. Как, ты сказал, тебя зовут-то?

Я тоже был задет за живое и потому ответил обстоятельно и точно:

— Я еще никак не сказал. Меня зовут Томас Диксон, а мой отец — Дэвид Диксон. Восемь миль отсюда, к северу. Ему нужен работник, копнить пшеницу, а сам он не приехал, потому что очень занят.

Он кивнул, не выказав ни малейшего удивления, и протянул руку.

— Где твой список? Мать, надеюсь, дала тебе список, чего купить?

Я кивнул, и он сердито посмотрел на меня.

— Так давай его сюда и приходи через полчаса. Был ты там или не был, а яйца твои я пересчитаю. Откуда мне знать, может, половина в дороге побилась.

— Правильно, — поддакнул парень и не спеша пошел к дверям взглянуть на Алмаза. — Они небось веселой рысцой катили. Коняга могла и шарахнуться, очень просто.

Пропустив эту дерзость мимо ушей, я возразил Дженкинсу:

— Понимаете, список нужно еще объяснить. Я лучше подожду здесь и все расскажу вам попозже.

Он переступил раза три с носков на пятки, потом сделал новый заход:

— Я и сам грамотный. Каждый день выполняю заказы. Катись-ка ты пока, ищи своего работника... чем хочешь займись.

— Нет, так не выйдет, — упорствовал я. — Тут написано не то, что оно значит. Без меня вам не понять.

Он затоптался быстрее.

— Покажи мне хоть одно такое место, чтобы я не понял.

— Вот, — сказал я, — апельсины. Но апельсины нужны, только если яйца пойдут по двадцать девять центов или дороже, а если по тридцати одному центу, то нужны крупные. Видите, ведь вы бы нипочем не поняли.

Так я настоял на своем, сразу объяснил все честь по чести. Сначала мы то и дело сбивались со счета, потому что яйца стоили двадцать девять с половиной центов дюжина и мать кое-где ошиблась в вычислениях. Мистер Дженкинс и тот парень долго спорили и вырывали друг у друга бумагу, на которой поочередно писали, но в конце концов все у них сошлось, только горчицу и мыло не включили совсем, а зато подбросили лишних полдюжины апельсинов.

— Витамины, — привел парень неопровержимый довод. — От них быстрей растут. — И кивнул мне на открытую жестянку с печеньем, приглашая отведать.

Я взял одно маленькое печенье, и мы с Алмазом двинулись дальше. Время было около часа, поэтому он, в предвкушении овса, уже пободрее затрусил к коновязи возле лесного склада. Это был самый тихий конец города. В дремотном воздухе пахло сосной, и лиственницей, и разогретой на солнце смолой. Я задал Алмазу овса и подождал, пока он все съест. После того как бессердечно со мной обошелся город, хорошо было постоять, запустив пальцы в лохматую гриву и слушая, как Алмаз жует. Я словно опять обрел место в жизни. Почувствовал себя почти так же уверенно, как перед тем. Но когда он доел овес и пришло время позаботиться о собственном обеде, я снова ощутил себя здесь чужаком, и путь до китайского ресторанчика дался мне вдвое труднее. Ведь Алмаз был старше меня. Старше, умнее и лучше разбирался во всяких важных вопросах. Он мог насладиться овсом даже в двух шагах от многоопытной Главной улицы. Я же до этого еще не дорос.

В ресторан я, впрочем, вошел. Но обедать не стал. Возможно, виной был мой желудок — от волнения мне казалось, что я не смогу проглотить ни куска. Возможно, виной был сам ресторан: горки апельсинов в витрине, и темно-зеленый фикус с такими тропическими листьями, и полусонный китаец за стойкой, и застарелый запах вчерашних окурков, в котором мои взращенные в прерии ноздри учуяли все ароматы Востока. С этой экзотикой как-то не вязался обед из мяса с фасолью и сладкого пирога. Я залез на высокую табуретку и заказал содовой воды с мороженым.