Рассказы народного следователя
Шрифт:
– Как вы можете так говорить? – смутился Игорь.
Шаркунов, покончив с похлебкой, встал и потянулся.
– Р-разойдись! Спать пора, граждане!
ТАЙНА СТАРОЙ КОЛОКОЛЬНИ
Начинавшаяся зима уже побелила стежки-дорожки, ведущие в тысяча девятьсот тридцатый…
Наступило самое тревожное время коллективизации.
Шло фронтальное наступление на кулака.
В один из таких дней, отложив в сторону груду дел, помеченных пятьдесят восьмой статьей, я отправился к Лыкову. У него уже сидел Пахомов,
– Я твое сопротивление на бюро поставлю! – кричал Лыков. – Это оппортунизм чистой воды! Ты без того достаточно зарекомендовал себя, как бюрократ, чинуша! Без бумажки и часу не проживешь, а под носом у тебя, черт знает, что творится!..
– То же, что и под твоим носом. Носы у нас одинаковые…
Пахомов сидел на протертом до дыр райкомовском диване, спокойно и невозмутимо. Но в глазах – злость.
– Упрям, – сказал про него Дьяконов при первом знакомстве. – Очень упрям…
Внешне Пахомов походит на Лыкова: такой же громоздкий. И лицом похож. Только усов нет и голова в густой седине. Похожи. Но не характерами.
Лыков – живой и общительный. Пахомов – угрюм и замкнут. Лыков скор на решения. Пахомов – медлителен. Для Лыкова всяческая разновидность формы – неизбежная, но практически – бесполезная вещь. Временная необходимость в переходное к коммунизму бытие… Для Пахомова форма – важный атрибут государственности.
Лыков райкомовскую печать держит в кармане, завернутой в газетный клочок. Пахомов для своей печати заказал специальный футляр – цилиндрик с отвинчивающейся крышкой и каждое воскресенье чистит печатный герб зубной щеткой…
Среди районного актива Пахомов слывет «законником». Мне он каждый месяц аккуратно шлет счета за отопление камеры риковскими дровами. Я, не менее аккуратно, возвращаю их обратно с отношением: «За неотпуском средств на отопление, оплатить счет не имею возможности».
Так тянется все три года. Бумажки подшиваются во «входящие» и «исходящие», но эта бюрократическая переписка ничуть не отражается на снабжении камеры дровами. Березовый «швырок» отличного качества, сухой и жаркий, риковские конюхи привозят в любом количестве и по первому требованию Желтовского, ведающего нашими хозяйственными делами.
С аппаратом РИКа Пахомов крут. А вот Онисим Петрович как-то в разговоре несколько раз назвал Пахомова «Ваньша». Тот не обиделся. И крестьяне зовут предрика «Иваныч», «Наш Иван»…
Приехавший вместо снятого с работы Косых новый заведующий земельным отделом, после первого представления председателю, пожаловался при мне Лыкову:
– Тяжелый… неприятный человек! Какая-то угрюмость, отчужденность!..
– Да, есть… У Пахомова вся семья расстреляна колчаковцами. Живет одиноко…
– В данном случае – не имеет значения…
– Для тебя – конечно. А для него – имеет.
…Лыков ходит по кабинету, заложив руки в карманы.
Останавливается перед Пахомовым.
– Тебе, следовательно, неважно, что меня сюда ЦК направил? Я представляю здесь волю партии!
– Ты еще не партия…
– Уг-м… А если будет решение бюро – выполнишь?
– Не будет решения. Я – член бюро. И еще
найдутся… А если и будет – не выполню…– Ты, прежде всего, коммунист! Или нет?
– Коммунист. Но незаконного решения выполнять не стану.
Лыков смотрит на меня.
– Слушай, что нужно сделать, чтобы закрыть и разобрать на дрова церковь?
– Какую церковь?
– Все равно какую! Ну, речь идет о Воскресенской церкви.
– Решение общины верующих…
– Вот и этот «законовед» то же говорит… А постановления схода, сельского собрания недостаточно?
– Нет, недостаточно… И почему вдруг так загорелось, Семен Александрович?
– Вот то-то и есть, что не загорелось! Ракитинская было загорелась, а эту черт не берет! Или, кажется, именно забрал в свое заведывание! У тебя что ко мне?
– Да так… Потолковать…
– После. Дай сперва доругаться с Иваном Иванычем… А еще лучше, пройди в инструкторскую. Там Тихомиров сидит – уполномоченный по Воскресенскому кусту. Скажи ему, что я велел рассказать тебе про святых духов…
Тихомиров тоже мрачный и злой.
Оказывается, в Воскресенском после каждого постановления сельсовета о раскулачивании с церковной колокольни срываются и летят над селом тонкие и певучие звуки похоронного звона…
– А на колокольне – никого! Языки не шелохнутся, и безветрие полное…
– Каждый день, в определенное время?
– Я же говорю: в те дни, когда постановление выносится. Кончится заседание, и через полчаса – динь!.. динь! – и самое интересное, что число ударов каждый раз точно соответствует детям кулака! Понимаете, какая провокация?! По селу шепотки: «Андели восподни незримо к колоколу спущаются и божьих сирот отмечают». Мужики в сторону отвертываются, бабы плачут. При агитобходах – наш в сени, хозяева вон из избы. А вчера уже пошло на угрозы: скоро, мол, должен колокол грянуть набатом, и тогда – коммунистов бог велит изничтожить! Вот какая пакость! Актив наш совсем духом пал…
– Постой! А ты сам разъяснил, что никаких сирот не предвидится, что просто выселяем папашу в другие места и заставим трудиться?
– А то нет?! Да что толку! Хоть бы закрыть церковь и колокольню снести! Все равно поп из села сбежал.
– Ничего не выйдет.
– И Пахомов говорит, нельзя…
– Поднимался на колокольню?
– Два раза лазил на чертову звонарню, да ничего не разгадал. Постройка ветхая. Сделана по-старинному: не впритык к церкви, а поодаль…
– Церковь запирается?
– Заколочена совсем. Говорю, не работает церковь… Мы по ночам следили: не прячется ли кто? Нет, брат, никого не высмотрели… Что же делать, товарищ следователь?
– А что Лыков сказал?
– Продолжать коллективизацию.
– Так чего же еще?
Я простился с Тихомировым и, по обыкновению, направился к Дьяконову.
– Слыхал, что Тихомиров рассказывает про Воскресенские дела?
– У меня и без Тихомирова сводки есть… «Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он…» Мой актив докладывает – никаких следов вокруг колокольни, и снег на ступеньках лестницы не тронут… А вокруг – пустырь.