Рассказы, не вошедшие в сборники

— Тихо! — снова зашипела мать. — Что там за звуки? В тишине Габриэл наклонился и принюхался, готовый ко всему.

Послышался удар, удар и, может быть, рычание, далеко и глухо, а потом пронзительный визг, все громче и громче, все ближе и ближе, с вершины холма во двор, на крыльцо. Под весом тела, врезавшегося в дверь, хижина содрогнулась. Комнату будто волна всколыхнула, а потом раздался громкий крик. Нэнси!

— Она сцапала его! — рыдала Нэнси. — Сцапала! Запрыгнула через окно, схватила за горло. Езу, — причитала она,— старый Езу.

Вечером мужчины вернулись, добыв кролика и двух белок.

III

Старый Габриэл дополз в темноте до своей постели. Он мог немного посидеть на стуле или прилечь. Старик растянулся на кровати и уткнулся носом в пахучие, покалывающие складки лоскутного одеяла. Бесполезное дело они затеяли. Он чуял ее и сейчас, как тогда. Сразу почуял, как только они заговорили о ней однажды вечером. Запах был совсем не такой, как у других вещей, и пахло не так, как от негров, от коров, от земли. Дикая кошка. Тал Вильямс видел, как она прыгнула на быка.

Старый Габриэл внезапно поднялся. Она была совсем близко. Он выбрался из кровати и прошаркал к двери. Эту он затворил, но вторая, должно быть, открыта. Чувствовалось дуновение ветерка, и он пошел по нему, как по следу, пока не окунулся всем лицом в ночной воздух. Да, вторая открыта. Он с грохотом захлопнул ее и придвинул засов.

Ну и какой прок? Если дикая кошка решила прийти сюда, она сумеет. Он возвратился и сел на стул. Она запросто придет, если захочет. По ногам сквозило. У двери был собачий лаз, и кошка могла в момент подрыться и попасть внутрь прежде, чем он выберется наружу. Может, если он сядет около задней двери, то сумеет выскочить быстрее. Он встал и поволок стул за собой через всю комнату. Запах рядом. Может, посчитать? Он умел считать до тыщи. Ни один негр на пять миль вокруг не мог досчитать до тыщи. Он начал отсчет.

Моз и Люк вернутся часов только через шесть, не раньше. Завтра ночью они бы не пошли, но кошка сцапает его сегодня. Давайте я пойду с вами, ребятки, и вынюхаю, где ее логово. Я тут единственный с чутьем.

Они бы потеряли его в лесу, так они сказали. Охотиться на дикую кошку — не его дело.

Не боюсь я ни кошки, ни леса. Давайте я пойду с вами, ребятки, ну давайте.

Ну чего ты боишься оставаться один, смеялись они. Никто тебя не тронет. Давай отведем тебя к Мэтти, вверх по дороге, раз уж тебе так страшно.

К Мэтти, ишь чего. Сидеть там с бабами. За кого вы меня держите? Не боюсь я никакой дикой кошки. Но она приближается, ребятки, и не в лесу она будет, а здесь. Вы только время теряете в лесу. Оставайтесь тут, и поймаете ее.

А ведь он собирался считать. И когда сбился? Пятьсот пять, пятьсот шесть… К Мэтти! За кого они его держат? Пятьсот два, пятьсот…

Он оцепенело замер на стуле, вцепившись в палку, лежавшую у него на коленях. Она не сцапает его, как бабу какую. Мокрая рубашка приклеилась к телу, от него пахло все сильней. Мужчины вернулись поздно вечером с кроликом и двумя белками. Он начал вспоминать другую дикую кошку и вспоминал так, словно сам был в хижине Езу, а не вместе с бабами. Уж не Езу ли он. Нет, он Габриэл. Она не сцапает его, как Езу. Это он ее пристукнет. Он ее сбросит. Он ее… и как же это он все? Вот уже года четыре он и шею цыпленку скрутить не может. Она его сцапает. Делать нечего, остается только ждать. Запах был близко. Ничего не поделаешь, старикам остается только ждать. Она сцапает его сегодня ночью. Клыки будут горячими, а когти холодными. Когти мягко вонзятся, а зубы остро вгрызутся и заскребут по костям.

Он почувствовал, что весь вспотел. Она может меня унюхать так же, как я ее, подумал он. Я здесь сижу с запахом, а она приходит сюда с запахом. Двести четыре, где ж он сбился-то? Четыреста пять…

Вдруг что-то заскреблось в камине. Он выпрямился и напрягся, чувствуя ком в горле. «Давай,— прошептал он.— Я здесь. Я жду». Он не мог двинуться. Не мог заставить себя пошевелиться. Опять что-то заскреблось. Боли — вот чего он не хотел. Но и ждать — тоже. «Я здесь…» И послышался другой, тихий шум, а потом трепыхание. Летучие мыши. Пальцы, стискивающие палку, расслабились. Мог бы догадаться, что это еще не она. Она пока не ближе сарая. Да что такое с его носом? И с ним самим? Ни один негр на тыщу миль вокруг не умеет чуять так, как он. Вот, опять скребутся, но совсем в другом месте, в углу дома, рядом с кошачьим лазом. Ш-ш-шир… ш-ш-шир… шир… Это летучая мышь. Он знал, что это летучая мышь. Ш-ш-шир… ш-ш-шир. «Вот он я», — прошептал старик. Никакая не летучая мышь. Он подтянул ноги, чтобы встать. Ш-ш-шир. «Господь ждет меня, — опять прошептал он. — Он не желает меня видеть с разодранным лицом. Почему ты не пройдешь мимо, Дикая кошка, зачем тебе я?» Он уже был на ногах. «Господь не примет меня без кошачьих отметин». Он приближался к кошачьему лазу. А на том берегу реки Господь с сонмом ангелов ждал, держа золотые одеяния, чтобы облачить его, а лишь придет он, так облачится в одеяния и встанет рядом с Господом и ангелами, чтобы судить о жизни. На пятьдесят миль вокруг ни один негр не посудит лучше. Ш-ш-шир… Он остановился. Почуял: она тут, снаружи, обнюхивает лаз. Взобраться бы ему на что-нибудь. У дымохода была прибита полка, и он повернулся в испуге, налетел на стул, подтащил его ближе к огню. Оттолкнулся от стула, опершись о полку, спиной запрыгнул на нее и на миг лишь ощутил под собой узкое полотно доски, а затем — прогиб и треск, ноги резко дернулись, где-то не выдержало крепление. В желудке у него все перевернулось, а после тяжело осело. Доска упала ему на ноги, перекладина стула ударила по голове, и после секундной тишины вдалеке, над холмами, раскатился и затих низкий, судорожный крик животного. А потом — яростные взрыки, прорывающиеся сквозь боль и вой. Габриэл неуклюже сидел на полу.

— Корова, — наконец выдохнул он. — Корова. Постепенно он почувствовал, что мышцы расслабились.

Его, значит, на закуску оставили. Сейчас она уйдет, но завтра ночью вернется. Дрожа, он поднялся со стула и доковылял до кровати. Кошка, значит, в полумиле была. Да уж, не тот у него нюх, что прежде. Они тоже хороши, нечего старика одного оставлять. Сказано же им: ничего они не словят, ни в каком лесу. Завтра ночью она вернется. Завтра ночью они останутся здесь и убьют ее. Теперь ему хотелось спать. Сказано же им: не словят они никакой кошки ни в каком лесу. Это он сказал им, где ее искать. Послушай они его, уже бы словили. Когда придет время умирать, он хочет в кровати дрыхнуть, а не валяться на полу с дикой кошкой на морде. Господь ждет.

Когда он проснулся, темнота была заполнена утренними хлопотами. Пахло жареной корейкой, у плиты возились Моз и Люк. Он потянулся за табаком и положил щепотку в рот.

— Что поймали? — язвительно спросил он.

— Вчера ничего не поймали. — Люк вложил ему в руки тарелку. — Вот твой кусок лопатки. Как ты умудрился снести полку?

— Не сносил я полку, — пробормотал старый Габриэл. — Ее ветром сдуло, а я проснулся посреди ночи. Странно, что раньше не упала. Вы еще ничего не сделали, чтоб потом целым осталось.

— Мы поставили силок, — сказал Моз. — Сегодня поймаем эту кошку.

— Да уж конечно, — кивнул Габриэл. — Сегодня она здесь будет. Не она ли вчера задрала корову в полумиле отсюда?

— Это еще не значит, что сегодня она пойдет сюда,— возразил Люк.

— Сюда, сюда.

— Сколько диких кошек ты убил, а, дед?

Габриэл остановился, тарелка с мясом дрожала в его руке:

— Я знаю свое дело, сынок.

— Скоро мы ее поймаем. Мы поставили силок в Фордовом леске, под деревом. Она здесь рядом. Будем сидеть каждую ночь на дереве и ждать, пока не поймаем.

Их вилки царапали дно жестяных тарелок, словно зазубренным ножом скребут по камню.

— Хочешь еще корейки, дед? Габриэл уронил свою вилку на одеяло.

— Нет, дружок, — проговорил он, — мяса больше не надо.

В гулкой темноте разносились крики и стоны животного, смешиваясь с ударами, колотившимися в стариковском горле.

УРОЖАЙ

Мисс Виллертон всегда сметала крошки со стола. Это было ее личным достижением на ниве домашнего хозяйства, и она сметала их с превеликим тщанием. Люсия и Берта мыли посуду, а Гарнер шел в гостиную и решал там кроссворды из «Морнинг Пресс». Благодаря этому мисс Виллертон оставалась в столовой одна, что полностью ее устраивало. Да уж, в этом доме завтрак всегда был тяжким испытанием. Люсия настояла, чтобы у них было специально установленное время завтрака, да и других трапез. Она считала, что систематические завтраки способствуют закреплению других систематических правил и с учетом склонности Гарнера к беспорядку они обязаны установить некую систему приема пищи. Заодно она могла убедиться, что он не забудет положить себе агар-агар в манную кашу. Как будто, думала мисс Виллертон, после пятидесяти лет повторений он способен на что-то другое. Споры за завтраком начинались с манной каши Гарнера и оканчивались ее тремя ложками ананасового сока. «А как же твоя кислость, Вилли, — всегда вставит мисс Люсия, — как же твоя кислость»; потом Гарнер вытаращит глаза и сказанет что-нибудь отвратительное, так что Берта подпрыгнет, а Люсия расстроится, и мисс Виллертон почувствует во рту вкус уже проглоченного ананасового сока.

Словом, сметать крошки — это просто облегчение. Вытирая стол, можно о чем-нибудь думать, а если мисс Виллертон собиралась писать рассказ, ей стоило вначале все обдумать. Лучше всего ей думалось, когда она сидела перед своей пишущей машинкой, но пока сойдет и так. Сначала надо поразмыслить, о чем, собственно, она будет писать. Существовало такое множество тем для рассказа, что мисс Виллертон не могла сосредоточиться на какой-то одной. По ее словам, это-то и было самое сложное. Она тратила больше времени на обдумывание предмета истории, чем на само сочинительство. Иногда она отвергала тему за темой, и не могла принять окончательного решения целую неделю, а то и две. Мисс Виллертон взяла серебряный совочек и щетку для сметания крошек и начала убирать стол. «А не попробовать ли, — размышляла она, — написать о пекаре?» Иностранные пекари очень колоритны, думала она. Тетя Мертайл Филмер оставила ей четыре цветные открытки с французскими пекарями в колпаках, похожих на грибы. Это были высокие мужчины — блондины и…