Рассказы о Дзержинском

– А чьими же?

– Во всяком случае, не твоими, не папиными и не дедушкиными. Чего ж тут хвастаться? А ты еще из-за этого не желаешь учиться, не хочешь умнеть. Кто ты таков? Барчонок, избалованный, развязный, не в меру болтливый, пустой хвастун... Мне жаль тебя.

– Почему жаль?
– уныло спросил Стась.

– Потому, что у тебя всё есть, - продолжал Дзержинский.
– Тебе не о чем мечтать. На лошади покататься? Пожалуйста, - выбирай любую. На лодке? вон их сколько. Все к твоим услугам. Ты даже не знаешь, как приятно мечтать и добиваться.

– Что-то вы мне говорите очень печальное, - сказал Стась.
– Мне еще никогда никто такого не говорил.

Жизнь в имении шла однообразно - по раз навсегда установленному порядку. После завтрака все расходились - кто в парк, кто в лес за речку, кто в комнаты. Отец Стася шел к себе в контору заниматься делами. Мать раскладывала пасьянс. Гости - молодой офицер, два лицеиста и толстая рыжая женщина Ангелина Сергеевна - играли в крокет, купались. После второго завтрака все спали. После обеда долго пили кофе, под вечер ехали кататься верхом. Перед сном, при свечах, играли в карты. Любили всё английское, плакали над печальными книжками, жалели больных собак и кошек, с восторгом читали стихи. Отец Стася иногда любил спеть старинный польский романс, голос у него при этом дрожал. Но про крестьян и батраков здесь иначе не говорили, как "хамы", "быдло", "разбойники". Мать Стася била свою горничную по щекам, а братец ее, молоденький подпоручик, однажды на глазах у всех полоснул денщика хлыстом по лицу только за то, что плохо была затянута подпруга у коня. Говорили прислуге "вы", но в людских комнатах было тесно, водились клопы и тараканы, бани для батраков не существовало вовсе. Штрафы со служащих и с рабочих брались такие, что ежедневно по нескольку человек приходили к террасе, становились в пыль на колени и молили "простить" и "не пускать по миру". Но не было случая, чтобы отец Стася "прощал".

– Мое слово свято, - говорил он, - и порядки мои тверже самой твердой стали. Еще провинитесь - еще оштрафую, а сейчас идите с богом.

И, глядя вслед уныло плетущимся людям, добавлял:

– Я вас перекрушу. Не на такого напали.

Дзержинский присматривался, прислушивался. На третий день после своего приезда, под вечер, он вдруг ушел за речку в село.

Было тихо, пахло дымом, в селе брехали собаки. Долго пришлось ждать парома. На речку спускался легкий туман. К перевозу, мотая локтями, подъехал рябенький мужик, слез с худой лошаденки и, похлопывая ее по костлявому крупу, сказал:

– Паровоз - ей кличка. Верно, подходящая?

– Почему же Паровоз?
– улыбаясь спросил Дзержинский.

– А исключительно потому, что она худая. Силы в ей никакой. Один пар. Вот и называется Паровоз. А вы откуда? С экономии? [1]

– Да.

– В село?

– Да.

– Побьют, - сказал мужик.
– Это уж верно. Нехорошо там, в селе.

И, сложив руки рупором, он закричал через речку:

– Дай перевоз! Паровоз едет!

Потом подергал за канаты. Но парома не было.

1

Помещичьи хозяйства в западных и южных губерниях.

– Спят небось, окаянные, - сказал мужик.

Постепенно Дзержинский выведал, что в селе каждый день собираются сходки, и вот по какой причине: с неделю назад крестьянский скот потравил пшеницу, принадлежащую отцу Стася; помещик арестовал коров, овец и коней и потребовал выкупные, невиданные даже в этих местах, - по три рубля за овцу, по пяти - за корову и быка и по десяти - за коня. Денег таких, разумеется, у крестьян не было. О том, что помещик "простит", никто, конечно, не надеялся. Помещик же пообещал, что, если деньги не будут внесены в семидневный срок, он возьмет арестованный скот в свое собственное стадо.

– Грабеж среди бела дня, - говорил рябой мужичок.
– Сами посудите, господин хороший, у кого такие деньги есть. Шутка сказать - три рубля за овцу. А ребята в селе без молока, продавать нечего, время горячее, рабочее, коней тоже нет. Народ, конечно, стервенеет. Ну и произошла шалость.

– Какая шалость?

– А вы что, не слыхали?
– недоверчиво спросил мужик.

– Не слыхал.

– Да бычков хозяйских тюкнули, - сказал мужик.
– Свели с экономии в овражек - и поминай как звали. Ха-арошие бычки были.

– Про это я слыхал, - сказал Дзержинский.
– Из батраков кто-нибудь?

Мужик усмехнулся.

– Ишь, ловкий, - сказал он.
– Нет, брат, хотя я и негодящий человек, наболтал тут тебе, но лишнего не скажу. Кто да кто. А я почем знаю?

В воде заполоскал канат, паром двинулся с той стороны. Мужик влез на своего коня, погладил его и спросил:

– А вы кто же будете, господин?

– Прохожий, - сказал Дзержинский.

Паром мягко стукнул о глинистый берег...

В селе действительно было "нехорошо". У околицы пиликала гармошка, кто-то подплясывал, плакала женщина, доносились пьяные голоса. Дзержинский подошел ближе. На бревнах возле хаты лежал человек с окровавленным лицом. Оказалось, что в село только что приезжал управляющий имением, требовал выкупных денег, грозил. Доведенный до бешенства крестьянин Сигизмунд Оржовецкий бросился на управляющего, тот выстрелил из револьвера и ранил Оржовецкого в щеку. Толпа потащила управляющего с лошади, управляющий поднял коня на дыбы, еще раз выстрелил и удрал.

Врача поблизости не было, фельдшера тоже. Кровь из раны хлестала, жена Оржовецкого плакала и прикладывала к ране землю, стараясь унять кровь.

– Тряпки нет чистой?
– спросил Дзержинский.
– Да перенесите его в хату. Что он тут лежит! И голову повыше.

Он сам взял Оржовецкого сзади под мышки, приподнял и велел рябому мужичонке взять раненого за ноги. Раненый застонал.

– Каты [2] , чтоб вы света божьего не видели!
– закричала старуха, мать Оржовецкого.

2

Кат - палач.

В хате его положили на широкую скамейку. Дзержинский ножницами остриг ему бороду и стал при свете керосиновой лампешки рассматривать рану. В хате сделалось тихо, только плакала старуха мать.

– Пустяковая рана, - сказал Дзержинский.
– Сейчас мы ее потуже затянем, и кровь остановится. Сорочку какую-нибудь порвите...

Кровь действительно быстро остановилась. Раненый перестал стонать. Старуха мать пришла в себя и удивленно спросила:

– Вы что же - лекарь? А такой молоденький.

Завязался разговор. С улицы пришел длинный всклокоченный человек и сказал, что будто бы назавтра приедут из города каратели и будут каждого десятого пороть. Никто не поверил, длинного подняли на смех.

– А мне что, - говорил он, - за что купил, за то и продаю. Только те бычки нам повылезут через бок. От посмотрите.

Мужчины вышли из своих хат, сели на бревна, закурили трубки. Настроение было тревожное. Несмотря на поздний час, никто не спал.

– В экономии много работает людей из села?
– спросил Дзержинский.

– Та человек две сотни есть, - сказал из темноты чей-то бас.

– И сейчас работают?

– Тем кормятся.

Чей-то звонкий голос сказал со злобой:

– Не бычков надо было резать, а кого другого.

– Двести человек завтра не должны выходить к помещику на работу, сказал Дзержинский.
– Если они не выйдут, работы остановятся и помещик начнет уступать. Двести человек - большая сила в экономии. Некому будет поить коней, доить коров, выгонять скот, работать в поле...

– Я ж давно говорил, - опять сказал звонкий голос, - я ж давно говорил. Вот он, умный человек, советует, то и я советовал.