Рассказы о любви (сборник)

— Из Финляндии? А я все думаю, куда Карпенко вдруг делась, — откликнулся главный режиссер. — Моя ученица внезапно исчезает… Галлина Бьянка… Это ее роль. В первом акте она вобла… Потом наклеим ей ресницы… Поставим на каблуки… Грудь дело поправимое…

— Она хочет играть Джульетту Мамазину, — сказал Миша.

— Хочет! — пискнул Оська. — Много хочет мало получит! — он пожевал губами. — Пусть уже играет.

Курс встретил новых жильцов сдержанно. На кухне все замолкали, когда Карп входила. Она заняла комнату, в которой жили двое, их расселили по другим комнатам, там стало по трое. Обиды росли. Все озлобились. Шло распределение ролей. О театр, клубок змей. Карп спокойно здоровалась, ей не отвечали. Вдруг возник вопрос, почему тут живет Миша, он же не прописан, почему у Карпенко, надо платить за него за свет, газ и воду дополнительно (маленькая месть). Все по трое обитают, а Карпенко одна. Надо к ней переселить одну девочку, чтобы всем было одинаково плохо. А то живет посторонний как дома. Надо позвонить его жене. В курсе она или нет.

Потом, действительно, жена приезжала с десятилетним сыном, ждала Мишу, их поили чаем до последнего метро. Тартюк, неизвестно откуда все зная, предупредил Мишу, они с Карпиком просидели ночь в аэропорту Домодедово.

С нового сезона начались генеральные прогоны с прессой. Карпенко специально оговорила себе костюм — юбка и пиджак с толщинками, то есть большое брюхо и торчащая грудь, причем юбка мини, пышный рыжий парик, сапоги много выше колен без каблука. Премьера прошла прекрасно. Джульетта всех дико смешила, она громко и фальшиво орала, показывая девочкам как надо петь перед камерой, и танцевала как слон, с трудом. В общежитии уже знали, что она беременна, и все готовы были сыграть ее Джульетту.

Знали все, кроме Миши.

Однажды Тартюк пришел к ней в комнату днем. Миша сидел с наушниками за синтезатором. Карпенко лежала.

— Что делать будем? Здрасте, — сказал Осип Иванович.

— Когда? — почему-то спросила Карпенко.

— А вот когда тебе рожать? Надо же ввод делать в спектакль!

— Тридцать первого декабря.

Миша сидел с наушниками, неслышно гребя по клавишам как курица лапами: поиграет и останавливается, соображая, что получилось. Он и был похож на куру. Тупой, недогадливый мужик.

— Ну? Осталось-то две недели!

— А Миша сыграет, — кивнула на него Карпенко. — Он все знает, я с ним прошла текст. У вас нет на эту роль актрис.

Тартюк вытаращился.

— Миша! — Она потеребила его лапкой.

Кура снял наушники.

— Оденься в костюм, — приказала Карп. — Осип Иванович, мы специально сделали юбку на резинке… Сапоги уже на него купили… Всё есть. Мы всё предусмотрели на случай моей болезни.

Миша, приплясывая и выворачиваясь, воздевая руки, как танцор фламенко, с муками переоделся за дверцей шкафа. Выглядело все это дико смешно. Юбка, грудь горбом, рыжие кудри, зад как два глобуса. Плохо выбритая землистая рожа, здоровенное паяло.

— Кентавр, — произнес Ося. — Ну хорошо, рожайте, я пошел.

— Рожайте, — усмехнулся Миша, стягивая с себя кирасу. — Тут еще о-хо-хо… Лесом да покосом.

— В смысле, — откликнулась Карп.

— Ну еще я музыку-то когда напишу…

— А, — ответила Карпик.

Она лежала, вся уйдя в живот. Миша, однако, воспринимал ее полноту как данность. Мало ли, его жена-педагог вот уж действительно была кентавр.

Миша ввелся в спектакль через неделю.

Тридцать первого декабря представление закончилось в половине десятого, Миша позвонил Карпику, телефон не отвечал. Стал звонить в общагу, телефон был глухо занят. Занято, занято… Быстро переоделся, поймал машину, с кучей букетов примчался раньше всех. Горел свет, в коридоре, у телефона, лежала на полу трубка. На полу было налито. Лужица вела к выходу от их полуоткрытой двери. Остальные оказались заперты. Коллектив, видимо, встречал Новый год в театре. У них в комнате все было вверх дном. Вещи лежали у гардероба. Что-то произошло. Куда она делась больная? Она же ходить не могла! Все говорила, что скоро ляжет в больницу на обследование. Посмотрел даже под кроватью. Там, далеко задвинутая, вся в пыли, валялась ее сумка. Открыл. Паспорт. Мобильник. Так… Обменная карта… Карпенко Надежда Александровна… Беременность… срок 31 декабря… Что?!!

Начал звонить в «скорую помощь», а куда еще. Через час несчастный Миша узнал, что больная с такой фамилией по «скорой помощи» не поступала. И в роддома в том числе, сведения вчерашние. Миша так и сел на пол. А по улице грянули какие-то выстрелы, заорали, вспыхнуло. Война началась? Небо было светлое, все окна горели. Что случилось? Взрывы один за другим. А, Новый год… Вышел, стал молиться. Господи, Карпик, только бы ты жива была… Карпик.

А Карпик за это время добрела пешком до роддома, адрес которого давно знала, постучала в запертую дверь, долго и бессильно стучала, пока ей открыла нянька. Вползла на полусогнутых, покачиваясь, и сказала:

— Мне что-то нехорошо.

Нянька, уже принявшая по случаю праздника, невнятно, но строго сказала со знакомой интонацией Слона:

— Слушшай…

Потом махнула рукой и исчезла.

Карп прилегла. Живот ее окаменел. В нем ворочалось, не могло найти места большое раскаленное каменное ядро.

Когда явилась девушка в белом, то ли врач, то ли медсестра, Карп уже плохо понимала ситуацию. Но заготовленный текст, выученный по дороге, она, как профессионал, выдала:

— Не могла документы найти… Все пропало… что приготовила… телефон… — забормотала Карп. — Ни паспорта, ни медицинской карты… Ничего… Кто-то взял сумку… Деньги были в кармане, но машину не поймала… Они не останавливались… Мы ссыльные… Отец на вертолете… И всё… Никому не нужны… Никому не нужны… Улетел…

— Бредит, — сказали над ней. — А ты сама откуда? Алле!

— А я артистка…

— Да вижу ты артистка, а как твоя фамилия? Год рождения? Адрес какой?

А вот тут Карпик сплоховала и потеряла сознание. Очнулась в светлом-светлом кафельном помещении, похожем на бассейн, вокруг лица в белых масках.

— Ну! Глаза открой! Открыла! О! Счастье привалило нам на Новый год. Ты рожать-то собираешься? Артистка! Как тебя зовут?

— Карп.

— Хорошенькое имя у девушки. А фамилия? Но, но, не умирай! Ну, Карп, ты нам весь праздник сейчас испортишь.

Тут накатила боль, стало выворачивать кишки, ополоснуло кипятком, все выдавливалось наружу с огромной силой, но не прошло. Застряло, вернулось. Карпик вытерпела. Через несколько секунд повторилось опять. И пошла полоса нечеловеческой муки.

— Тужься! Стой! Стой!

Воткнули нож снизу, повернули. Зарежут сейчас ребеночка!

— Не надо! — заорала на весь мир своим звучным голосом. — Зачем режете?

— Эй! Тише, тише, мамаша. Это он тебя режет… А-хха, вот и головка показалась… Ты кого ждешь, артистка? Так… Оооо, — удовлетворенно сказали.

Кто-то басом заверещал.

— Мамаша! Смотри! Открой глаза! О, какие глазищи… Это девочка! Красавица какая! Кудри у нее, смотри! Смотришь? Как твоя фамилия! Дайте ей нашатырю! А? Как фамилия?

— Карпенко, Карпенко фамилия. Надежда Александровна Карпенко.

— Ну вот и хорошо. Видишь? Смотри внимательно! Это девочка! Чтобы потом без претензий!

Белые марлевые лица, одни глаза. Смеются. Лежит у кого-то на руках куколка лохматая, шевелит ручками, маленькая-маленькая, какая-то грязненькая, жалкая. Бровки нахмуренные. Плачет-скрипит. Ей же холодно! Боже мой, как ее жалко!

Карп еле сама не завыла. Никого, никогда не было так жалко.

— Радоваться надо, мамаша! Какая хорошая, здоровая девка! С Новым годом тебя!

— Дайте, дайте мне ее… Отдайте, дайте мне…

Элегия

Никто бы в мире не взялся за такое дело — говорить, что все это плохо кончится. Скорее бы говорили, что она его окружила своей любовью так, что у него не было никакого выхода: куда бы он ни шел, она бежала туда же, чтобы все на месте проверить, все устроить там так же, как и в предыдущем месте. Доходило даже до смешного: она бегала с дочерьми к нему на работу — одна дочь на руке, другая за руку — они пришли к Павлу в гости, посмотреть, какая у папы работа. Девочки садились за пишущие машинки, а жена Павла с веселым видом беседовала с сослуживицей, сидящей напротив Павла, и говорила ей о трудностях их теперешней жизни в снимаемой ими квартире. Выглядело все необычайно естественно и достойно, если только не принимать во внимание сам чудовищный факт прихода целой семьи, как табора цыган, в солидное учреждение.