Рассказы о любви

Казанова с удовольствием принял это предложение и под руководством самого аббата, в сопровождении двух братьев, со сдержанным любопытством образованного путешественника обозрел все сокровища и святыни, выслушал историю церкви и связанные с ней легенды и был только слегка смущен тем, что не знал, где он, собственно, находится и как называется это место и церковь.

— Где вы остановились? — осведомился наконец аббат.

— Нигде, ваше преподобие. Прибыл из Цюриха пешком и сразу же пошел в церковь.

Аббат, умиленный благочестивым рвением паломника, пригласил его отобедать, на что тот с благодарностью согласился. Теперь, когда аббат принял его за кающегося грешника, который проделал дальний путь, чтобы обрести здесь утешение, Казанова тем более не мог спросить, куда же он попал. Между прочим, общался он с монастырской братией, поскольку по-немецки у него не очень получалось, на латыни.

— Наши братья постятся, — пояснил аббат, — однако у меня есть дозволение от его святейшества Бенедикта Четырнадцатого, благодаря которому я могу раз в день вкушать мясо с тремя гостями. Желаете ли и вы воспользоваться этой привилегией или же предпочитаете постную пищу?

— Не смею отказаться, ваше преподобие, от папской милости и вашего любезного приглашения. Это было бы излишне манерно.

— Тогда приступим!

В трапезной аббата и в самом деле висело на стене под стеклом в рамке то самое папское дозволение. На столе было два прибора, к которым монах в ливрее тут же добавил третий.

— Отобедаем втроем, вы, я и мой канцлер. Вот и он.

— У вас есть канцлер?

— Будучи аббатом обители Пресвятой Девы Марии, я являюсь князем «Священной Римской империи» и выполняю соответствующие обязанности.

Наконец-то гостю стало известно, где же он находится, и он был обрадован тем, что оказался во всемирно известной обители при столь исключительных обстоятельствах и совершенно неожиданно. Тем временем они сели за стол и приступили к трапезе.

— Вы иностранец? — поинтересовался аббат.

— Венецианец, однако давно в странствиях. — О том, что находится в изгнании, Казанова сообщать не спешил.

— Будете ли еще путешествовать по Швейцарии? В этом случае я с удовольствием дал бы вам кое-какие рекомендации.

— С благодарностью воспользуюсь вашим содействием. Однако прежде чем отправиться далее, я бы хотел с вами доверительно побеседовать — исповедаться и испросить вашего совета относительно некоторых обстоятельств, отягощающих мою совесть.

— Буду к вашим услугам. Господу было угодно раскрыть ваше сердце, он же найдет для него и утешение. Дорог людских великое множество, но лишь немногие из них зашли так далеко, что помощь уже невозможна. Искреннее раскаяние — первое условие обращения, хотя подлинное, богоугодное осознание тяжести содеянного наступает не в состоянии греха, но лишь в состоянии благодати.

И он говорил в том же духе еще некоторое время, пока Казанова отдавал должное блюдам и вину. Когда аббат умолк, он вновь заговорил:

— Простите мне мое любопытство, ваше преподобие, однако как вам удается в это время года добывать столь отменную дичь?

— Не правда ли? У меня есть рецепт. Дичь и птица, которую вы здесь вкушаете, заготовлены полгода назад.

— Неужели это возможно?

— У меня имеется приспособление, позволяющее хранить их полностью без доступа воздуха.

— Вам можно только позавидовать.

— Угощайтесь. А разве вы не хотите попробовать лосося?

— Не смею вам отказать. Это ведь постная пища! — Гость рассмеялся и взял кусочек.

III

После обеда канцлер, человек немногословный, удалился, и аббат показал гостю монастырь. Все в нем чрезвычайно понравилось венецианцу. Он впервые осознал, что нуждающийся в покое человек может добровольно выбрать монастырскую жизнь и чувствовать себя в этих стенах вполне уютно. И начал уже подумывать о том, не будет ли это в конце концов для него лучшим путем к умиротворению тела и души.

Одна только библиотека не вызвала его удовлетворения.

— Я вижу здесь, — заметил он, — массу фолиантов, однако и самым свежим из них, похоже, не менее ста лет, и все это сплошь Библии, Псалтыри, теологические толкования, догматические сочинения и жития. Все это, без сомнения, замечательные произведения…

— Смею предположить, — усмехнулся аббат.

— Однако монахам понадобятся и другие книги — по истории, физике, изящным искусствам, записки путешественников и тому подобное.

— К чему? Наши братья — набожные простые люди. Они заняты ежедневным послушанием и тем довольны.

— Великие слова. А вот там висит, как я вижу, портрет курфюрста Кельнского.

— В облачении епископа, совершенно верно.

— Лицо его не совсем удалось. У меня есть его портрет получше. Смотрите!

Он достал из потайного кармана изящную табакерку с миниатюрой в крышке. Рисунок изображал курфюрста в одеянии великого магистра немецкого ордена.

— Прелестно. Откуда это у вас?

— От самого курфюрста.

— Правда?

— Имею честь быть его другом.

Казанова с удовлетворением отметил, что уважения аббата к нему заметно прибавилось, и убрал табакерку.

— Вы сказали, что ваши монахи набожные и довольные своей жизнью люди. Я начинаю завидовать такой жизни.

— Да. Это жизнь в служении Господу.

— Именно, к тому же вдали от мирских бурь.

— Совершенно верно.

Задумчиво следовал Казанова за аббатом и через некоторое время попросил выслушать его исповедь, чтобы он смог получить отпущение грехов и на следующий день причаститься.

Аббат проводил его к маленькой беседке, куда они и вошли. Казанова хотел опуститься на колени перед севшим аббатом, но тот не позволил ему этого сделать.

— Возьмите стул, — сказал он любезно, — и поведайте мне о своих грехах.

— Это будет долгий рассказ.

— Прошу вас, начинайте. Я буду внимательно слушать.

Обещал добрый человек не безделицу. Исповедь кавалера, хоть и говорил он по возможности кратко и быстро, заняла полных три часа. Аббат поначалу качал головой или вздыхал, ибо не встречал еще подобной череды грехов, и ему приходилось прилагать невероятные усилия, чтобы успевать оценивать отдельные проступки, суммировать их и сохранять в памяти. Однако вскоре он это оставил и слушал лишь с изумлением беглую речь итальянца, рассказывавшего всю свою жизнь в непринужденной, живой, почти литературной манере. Иногда улыбка появлялась на лице аббата, а иногда и у кающегося, однако он не останавливался. Его повествование уводило в иные страны и города, на войну и в морские походы, там была придворная жизнь, монастыри, игорные дома; тюрьма, богатство и нужда сменяли друг друга, за трогательным следовало сумасбродное, за невинным скандальное, однако все это не походило на роман или исповедь, а излагалось непринужденно, порой даже с озорным остроумием и без преувеличений, ведь тот, кто все это пережил, не испытывает нужды прибавить что-либо или убавить.