Рассказы о Москве и москвичах во все времена
Шрифт:
И вот стою я перед массивной дверью старинного особнячка, вновь явившегося на свет после войны.
Теперь здесь приемная министра обороны России. Шаг через порог — и глазам открывается уютный, хотя и совсем небольшой вестибюльчик со старинным чугунным камином, бог весть, конечно, сколько нетопленным. По мраморной лестнице, мимо зеркал и другого камина через резные двери попадаю… в приемную приемной.
Богатое великолепие окружает со всех сторон. Расписные стены и потолки, небольшие картины, писанные под потолком, потемневшие от времени, но все же хорошо сохранившиеся. Видно, что заботливые руки оберегают дом, такой скромный снаружи и такой неожиданно роскошный внутри. Знал я, конечно, кое-что из истории этого дома, так ведь и в жизни, наверное, всякого дома, как и в жизни всякого человека,
Кто его построил — трудно сказать, но старые палаты, уже в этом месте стоящие, принадлежали капитану Н. И. Волконскому, есть тому документ, относящийся к 1752 году. Целая усадьба принадлежала ему — и два флигелечка, и всякие нежилые строения, за домом попрятавшиеся. Потом дом перекупает известный московский купец И. П. Докучаев, переделывает его по-своему, но, кажется, до той роскоши, что вызывает теперь изумление, еще не доводит его. Недолго докучаевское семейство домом владело — лишь до начала XIX века. Затем, повинуясь какому-то зигзагу судьбы, дом попадает вдруг в царственные руки примы-балерины Императорского театра Ярославовой. По ее заказу Осип Иванович Бове, главный архитектор комиссии, назначенной государем для восстановления Москвы после пожара 1812 года, вызвавший к новой жизни Красную площадь, создавший Театральную площадь с ожившим Большим театром, перестраивает скромненький этот особнячок. Как бы стряхивает с себя пыль да пепел минувшего времени.
Потом дом со всей усадьбой попадает к известнейшему и богатейшему московскому купцу Козьме Терентьевичу Солдатенкову, и тот уже капитально его переделывает. Вернее, его интерьер. Не известно, что за мастера выделывали замечательное убранство этого дома, но, уж само собой, свои, не выписанные из-за границы. Художники, каменных дел виртуозы, а уж о резчиках по дереву не говорить — воспеть их хочется! Да некого, увы, поименно.
То, что они сделали в столовой Козьмы Терентьича, — в сказке представить такое: потолок сплошь покрыт изумительной тончайшей резьбой по дереву, стены украшены затейливой вязью. При входе, слева от двери, — буфет черного дерева во всю высоту залы и тоже такая резьба, что диву даешься: неужели бывает подобное… Изящные колонки поддерживают массивную верхнюю часть, а по всей лицевой стороне — такая затейливость, такая выдумка! Заячьи головы, кабаньи, а на самом верху необыкновенный буфет, нет, не буфет, а просто храм какой-то — две оленьи головы тончайшей работы.
Именно в этом зале, где у Солдатенкова столовая размещалась, и был во время войны кабинет Сталина. В эту резную дверь, мимо этого буфета сказочной красоты выходили «на ковер» наши великие маршалы, а против двери, попыхивая трубкой и излучая глазами тяжелый тигриный свет, сидел человек, сам себя назначивший богом…
Адмирал Н. Кузнецов, член тогдашней Ставки, рассказывал, что Верховный главнокомандующий приезжал в этот особняк обычно вечером и, если в небе Москвы было спокойно, работал до глубокой ночи, а то и до утра. Если случался налет и объявлялась воздушная тревога, он вместе с офицерами Генерального штаба спускался в метро «Кировская», где для него, а также для членов Ставки были оборудованы рабочие места, а для их семей — комнаты отдыха. Понятно, что для простых смертных станция метро закрыта была, и мимо перрона, завешенного с обеих сторон листами фанеры, поезда проходили, не останавливаясь. После войны это был просто жилой дом, где проживал маршал Л. А. Говоров, а позже устроили приемную министра обороны России.
В надежных руках дом Козьмы Солдатенкова — ухожен и вылизан, насколько в наше время это возможно. Здание является памятником, охраняемым государством.
Как-то приезжал в Москву потомок прежнего хозяина дома — Н. В. Солдатенков, живущий ныне в Париже. Ходил по дому долго, внимательнейшим образом осматривал все и очень остался доволен. Объяснялся на родном языке и говорил, как подобает русскому человеку. Не растерялись, не усохли корни в семье. Потом прислал открытку, где снова и снова благодарил за бережное, хозяйское отношение к дому.
О самом же Козьме Солдатенкове необходимо сказать, что был он не просто купец, владевший самыми крупными мясными рядами в Москве, — вот здесь под боком, на этой улице — потому
и назвали ее Мясницкой. Козьма Терентьевич был еще и одним из крупнейших в Москве, а значит, и в России книгоиздателем.Он первым выпустил сборники стихотворений Огарева, Некрасова, многотомное собрание сочинений Белинского и многих других творцов, составляющих гордость России. А еще в этом доме он собрал прекрасную картинную галерею, отошедшую потом к Третьяковке. Великолепная библиотека из этого особнячка переселилась в Румянцевскую, которая потом почему-то называлась Библиотекой имени Ленина, а теперь стала, наконец, Государственной библиотекой. Так что следы Козьмы Солдатенкова не растерялись и не стерлись со временем.
Последний путь вождя последним не был
В то раннее утро перед школой я еще спал. Проснулся оттого, что на лицо упало что-то горячее, влажное. Незнакомым голосом, склонившись надо мной, бабушка проговорила: «Вставай, умер Сталин…» Она плакала.
В школе, несмотря на ранний час, было полно людей, стояли группами, тихо говорили. Помню, услышал: «А кто будет вместо него?..» Большинство же молчало в полной растерянности.
Так начинался холодный март 1953 года.
Во всей нашей истории не было правителя, которого бы так — всенародно оплакивали. В день похорон дороги в Москву перекрыли, на вокзалах приезжих останавливали и проверяли документы, но все равно столицу заполонил приезжий люд: каждый считал своим долгом проститься с усопшим вождем.
Это нам так казалось — что каждый. Мы не знали еще, что гораздо больше людей его проклинали.
Всем классом — по два, по три-четыре человека — мы ринулись прорываться на похороны. Центр оцепили, но оставались проходы, через которые можно было проникнуть к центральным улицам. Милиция нас не пустила, конечно. Тогда дворами, чужими и незнакомыми, мы попытались попасть ближе к улице Горького, по которой двигался основной поток к Дому Союзов, где Он лежал.
Чаще всего мы, как в лабиринте, оказывались в тупиках и, когда уже устали из них выпутываться, пошли кратчайшим путем: через навесные пожарные лестницы поднимались на крыши домов, а с них, с другой стороны, спускались. В конце концов я оказался в одном из переулков у Тверского бульвара и уже видел страшную в своем молчании толпу, медленно стекающую вниз по улице Горького. Надо было только проскочить меж лошадей конной милиции, проскочить сквозь оцепление по маршруту толпы — и раствориться в потоке.
Но было страшно: лошади стояли почти вплотную друг к другу, топтались на месте. Однако вслед за более смелым товарищем прорвался в толпу и я.
Только потом мы узнали, что много народу было затоптано и задавлено. Узнали по слухам, по разговорам вполголоса и отказывались верить. Потому что считали: это «контра» плодит злобные толки.
Потом вождя положили рядом с другим вождем, с которым тоже всенародно прощались, на Мавзолее рядом с именем Ленина появилось имя его, а мы стали осматриваться и привыкать к самостоятельной жизни.
Сталин прошел свой последний путь, угомонился в стеклянном гробу, и никто не ведал тогда, что его дорога к этому месту упокоения не станет последней. Уже шуршал листами доклада на XX съезде партии Никита Хрущев, и собирался покинуть стены родной школы Владимир Поршнев, которому тоже суждено сыграть историческую роль в загробной жизни вождя.
Он жил в городе Данилове Ярославской области, не помышляя о своей исторической роли, которую ему доведется сыграть. В числе приблизительно четырехсот новобранцев его определили в Отдельный полк специального назначения по охране Кремля. Командир полка Ф. Т. Конев подчинялся только председателю КГБ и коменданту Кремля. Проверка новобранцев велась всесторонне и строго. Прежде всего не брали никого из областей, которые во время войны были оккупированы немцами: и в самом деле, не затесалась бы «контра». Проверяли и предков — вплоть до дедов и бабок. И мышь зловредная не проскользнула бы.