Рассказы о пластунах

Как только Петренко начал говорить, Андрей Андреевич встал и опустил руки по швам. Лицо его было неподвижно и, казалось, ничего не выражало, смотрел он вниз, на сапоги стоявшего против него майора. И все в нем сейчас раздражало комбата — и лобастая, с короткими седеющими волосами голова, и аккуратный, полинявший от стирки бешмет, и вот эта поза, которая выражала одновременно и солдатскую готовность и независимость. Петренко умолк, резко повернулся и отошел к столу.

— Печку я протопил, разрешите идти? — спросил Чухлеб.

— Можете идти, — не оборачиваясь, ответил комбат.

Андрей Андреевич вышел, а майор еще долго сидел у стола — изучал карту, проверял оставленную ему документацию. Несколько раз отрывался от дел, ходил по комнате, и в эти минуты в голову приходило одно и то же: с ординарцами ему явно не везет. Этого Чухлеба тоже надо будет отправить в сотню — сует нос не в свое дело и вообще держится так, что при нем чувствуешь себя как-то неловко.

Ночью пластуны выступили, и заниматься поисками нового ординарца стало некогда: началась подготовка к большому наступлению. 12 января батальон майора Петренко в числе многих других батальонов принимал участие в прорыве вражеской обороны, а потом, развивая успех, быстро и без передышек двигался вперед.

3

На десятый день наступления батальон выбил противника с небольшой железнодорожной станции. Пути были заставлены разноцветными вагонами, за ними стояли островерхие домики и строгие, покрытые инеем деревья. Над землей висел реденький морозный туман, сквозь который никак не могло пробиться слабое зимнее солнце.

У выхода со станции в десяти метрах от разбитых стрелок, стояла одинокая цистерна. Неизвестно, кто и как узнал, что в ней спирт, но только скоро вокруг нее собралось десятка два казаков. Один из них забрался на верх цистерны и попытался открыть ее. То ли мороз прихватил крышку, то ли еще почему, но добраться до спирта не удалось. Какой-то отчаянный пластун крикнул:

— Отойди, братцы!

И дал по цистерне короткую очередь из автомата. Из отверстий, пробитых пулями, круто брызнули тугие струйки. Там, где они падали на землю, снег розовел, дымился и быстро таял.

Казаки выпростали котелки из вещмешков и потянулись к голубым струйкам. В это время подъехал на пароконной подводе Чухлеб. Увидев, что происходит вокруг цистерны, он сразу сообразил, как это опасно: за станцией еще шел бой, немцы контратаковали, и пьяные в батальоне были вовсе ни к чему. Андрей Андреевич спрыгнул с повозки, поправил висевший на шее автомат и крикнул, как мог, громко:

— Товарищи, отойдите от цистерны!

Его не послушались. Тогда Чухлеб снял автомат и выстрелил в воздух. Подбежал к самым струйкам и гневно крикнул:

— Назад, а то стрелять буду! Именем комбата приказываю — разойдись!

Имя комбата произвело впечатление, да и вид у Андрея Андреевича был весьма решительный. Пластуны попятились. Только отчаянный казак, стрелявший по цистерне, остался на месте. Он уже захмелел и, не сводя мутнеющих глаз с голубой струйки, твердил:

— А ты кто такой, кто такой… — и двинулся к заворожившей его струйке, словно не замечая Чухлеба. Андрей Андреевич сильно ткнул его прикладом в грудь, и пластун опрокинулся, широко разбросав руки. Потом он сел и все продолжал смотреть мимо Чухлеба. Сделал попытку встать, но тяжело плюхнулся обратно и больше не пробовал подняться.

А Чухлеб стоял у цистерны, как часовой. За его спиной бесшумные, точно остекленевшие, выгнулись голубые струи спирта. Там, где они пробили снег, образовались широкие черные круги, подернутые синеватым дымком: земля оттаивала и парила.

Вскоре на станцию пришел комбат. Он уже знал, что здесь произошло, и не стал задавать вопросов своему ординарцу. Только сказал ему:

— Решение ваше было правильное.

Приказал забить в цистерне отверстия и поставил около нее часового. Хотел было объявить благодарность Чухлебу, но передумал: и без благодарности ординарец много о себе понимает.

4

Все дальше на запад уходили пластунские части. Чем ближе подходили они к Одеру, тем больше встречали сопротивление. Петренко почти все время был на ногах, спал мало, урывками, и от этого стал еще суше и прямее. К Чухлебу он не то чтобы привязался, но попривык: лихостью ординарец не отличался, однако был заботлив и предусмотрителен, привычки комбата узнал и старался оградить своего командира от бытовых неудобств и неприятностей, насколько это возможно во время наступления, конечно. Комбат любил чистоту, и в спальном мешке у него всегда была подшита свежая простыня. Он брился через день, и всегда у него под рукой оказывалась горячая вода. Все это появлялось без напоминаний, будто само собой, притом Андрей Андреевич умел не быть навязчивым, никогда не суетился и не лез на глаза без надобности.

А Чухлеб, чем короче узнавал комбата, тем больше проникался к нему уважением. Он был трудный человек, этот комбат, колючий и не всегда справедливый к людям. Но он себя не щадил, а людей берег. Сам на животе ползал по переднему краю, изучая позиции противника, ночами просиживал над картой, обдумывая свой маневр. Однажды Андрей Андреевич высказал свое мнение о майоре Петренко, а тот подслушал его.

Произошло это вот каким образом. Батальон на одну ночь оказался в резерве: так случилось, что позиции, занятые им утром, к вечеру оказались как бы в тылу — прямого соприкосновения с противником не было. Комбат успел даже вздремнуть в отбитом блиндаже, но долго спать он уже отвык и, проспав каменным сном около часа, сразу очнулся, будто его в бок толкнули. Вышел и прислушался. Дневной бой утих, а ночной еще не разгорелся, стояли те минуты непрочной тишины, какие случаются либо ранним вечером, либо перед рассветом даже во время большого наступления. Уже стемнело. На юге, где-то за лесом, полыхал пожар, а здесь, сгущая темноту, на землю время от времени падали дымно-багровые блики.

От блиндажа круто сворачивал вправо неглубокий окопчик, и там, не видимые комбату, разговаривали казаки. Чей-то незнакомый Петренко, насмешливый, с хрипотцой, голос говорил:

— Чего ж ты равняешь шкворень до пальца: офицеру всегда легче, чем рядовому. Взводный и тот, гляди, на походе никакой на себе поклажи не несет, кроме полевой сумки да пистолета. А наш брат — карабин, подсумки и всякие там шанцы-ранцы: полная выкладка. И заметь, чем у офицера чин больше, тем легче ему. Комбат — тот уже верхи может ездить, командир полка тоже, а генерала я в жизни пешим не видал — все на машине да на машине. Опять же, на привал стали или позицию заняли — рядовой оружие чисти, в наряд ступай, окоп рой, а офицер…

— Ну и что офицер? — ввернули разговорчивому казаку вопрос. Комбат сразу узнал по голосу: спрашивал Чухлеб.

— А что офицер. Он тебе командует: разверни-ка мне, товарищ ординарец, карту и подай чаю.

— Ну и что?

— И вся работа ему — по карте карандашиком гуляй да чай пей.

— Смотри ты, как легко, — не унимался Чухлеб.

— Не дюже трудно, — ответил тот же голос, — не в пример легче, чем окоп в полный профиль отрыть…

— Ну-у, — протянул Чухлеб, — наговорил — половину выбросить. Ты до армии-то кем был?

— В колхозе работал: старшим — куда пошлют.

— Оно и видно, что никогда за людей не отвечал, потому и рассуждения у тебя такие глупые.

— Уж и глупые… Ишь ты какой умник…

— А ты не обижайся, — спокойно ответил Чухлеб. — Сам прикинь, что сказал умного? Ровным счетом — ничего. По-твоему выходит — офицеру, к примеру комбату нашему, не жизнь на войне, а малина: чай пей, карандашом по карте гуляй — и все? Не-ет брат, не так оно. Ты окопчик себе отрыл, клубком свернулся и дуешь во все носовые завертки. А он, комбат, за тебя ду-ма-ет! Я вот садовником работал, у меня в саду сто пятьдесят корней груш и яблонь было и о каждой своя дума, своя забота, особенно в непогоду. Ох, бывало, и натерпишься за них во время заморозков! Так то — яблони и груши, а в батальоне — люди, и за всех комбат в ответе. Я вот к нему поближе стою и вижу, как он каждый бой обдумывает. Помнишь, наверное, как мы застряли на той речушке, где артиллеристы пушку под лед упустили? Так вот ты всю ночь в хате спал, а товарищ майор с разведчиками по переднему краю ходил, а потом вернулся и глаз не сомкнул, все, как ты говоришь, карандашом по карте гулял. А утром ты его где видел? Опять на переднем крае… Нет, брат, на войне рядовому тяжело, а командиру — втрое. Ему не только знания надо иметь, а и совесть большую — он за людей отвечает: за меня, за тебя, за него — за всех нас. Ото выкладка — от нее у человека волосы белеют… А чаю он как раз не больше твоего пьет: кружку выпил, и точка. А тебе котелка за один раз мало, добавки просишь…