Рассказы провинциального актера

Этот вечер не раскошелил его на золото откровений, он попросился спать, с тем, чтобы пораньше отправиться на Можайское море.

— Сколько до него? — ворочаясь, спросил он.

— Двенадцать верст, барин! — ответил я и заснул.

Я — соня. Он встал раньше меня, умылся, побродил по дому и решил протопить печь — я узнал подробности из его рассказа и потому, что проснулся от дыма, буйно заволокшего весь дом.

— Горим! — закричал он мне.

— Тупой горожанин, открой заслонку!

— А где она?

Пришлось встать и самому растопить печь, проветрить избу и приготовить нехитрый завтрак — обжаренный хлеб вприкуску со свежим малиновым вареньем.

Выезжая на шоссе, Герман спросил:

— Куда?

— Направо, в сторону Можайска… А там видно будет…

— То есть?

— К моему стыду, на нашем море я еще не был, хотя ему уже лет десять…

— Как же будем искать?

— Не иголка! Разыщем… По рассказам — дорогу знаю…

К моему удивлению и восхищению Германа, нигде не заплутавшись, мы точно выехали к Можайскому морю именно там, где по рассказам был лучший берег.

Берега моря не было — был лес. Нетронутый березовый лес, который круто обрывался, и дальше было много тяжелой осенней воды в таком количестве и пространстве, что усомниться нельзя было — перед нами море!

А лес остался лесом. Я увидел дуб, что рос, видно, на самом берегу после первого наполнения, но следующие паводки оказались выше предусмотренных, и он сполз в воду, но продолжал расти, стоя в метре от берега на личном островке.

Герман подогнал машину почти к обрыву.

Я пошел бродить вдоль берега, а он стал снаряжать спиннинг.

Скоро я вернулся, не углядев ничего необычного, и стал смотреть, как он, без особого азарта машет удилищем, чтобы блесна улетела подальше, потом крутит маленькое колесо, вытягивая невидимую леску, и все начинает сначала.

— Здесь нельзя! — услышали мы голос.

Сзади нас стоял парень в телогрейке, в кирзовых сапогах. Молодой, улыбчивый.

— Что здесь нельзя? — спросил я, обиженный негостеприимством родной земли перед горожанином — рыбаком, моим товарищем.

— Рыбалить нельзя. Санитарная зона. Только по лицензиям можно. Есть лицензия?

Парень смотрел дружелюбно, не угрожая, только подсказывая.

— Жаль! — сказал Герман и стал сматывать спиннинг.

— Сматывай удочки! — не удержался я.

— «Жигуленок» ваш у дороги?

— Наш, — ответил я, все еще обиженный.

— Здесь есть, где похлестать… На Исконе… А тут не надо — рыбнадзор у нас вредный… — и парень засмеялся, возможно, своим воспоминаниям.

Герман, смотав спиннинг, вылез на обрыв.

— Далеко? — спросил он пришельца.

— Как сказать… Вы же не местные…

— Я местный! — сказал я с вызовом. Это говорила моя обида.

— Откуда?

— Шаликовский.

— Понятно. Рузскую дорогу знаешь?

— Знаю.

— По ней пять километров отсюда в сторону Рузы, там мост через Искону, сразу за мостом — проселком метров триста… Ставь машину и блесни… Щука есть… То есть была там всегда, а сейчас-то поздно — недели бы две назад…

— А ты кто? — спросил я, — рыбнадзор?

Парень засмеялся:

— Разве я вредный? Рыбнадзор у нас вредный. А я местный… Чего думаю налетать вам на неприятности… Вижу — машина! Предупредить надо…

Парень оказался шофером — его самосвал стоял у дороги рядом с «Ладой».

Нашли мы Искону, нашли мост через нее и проселочную дорогу, что пролегла по плоскому берегу реки, а дальше сворачивала к темнеющему вдали сосновому бору.

Искона, полная воды, пожелтела, явственно бурлила, а берега были плоскими и бурыми — трава зачахла, торчали несколько метелок, высохших и корявых.

На открытом берегу было зябко и неуютно, и я стал ломать эти метелки, чтобы соорудить хоть небольшой костер. До соснового бора было далековато, и не было у меня желания тащиться туда за дровами, да и погода не располагала к долгому общению с природой — нужен был, как можно скорее, чудотворный огонь.

Герман стоял у машины и смотрел на мутную Искону.

— Ты что, «хлестать» не будешь? — уверенно спросил я, помня слова нашего спасителя от рыбнадзора.

— Парень прав… Недели бы две назад…

И все-таки он достал спиннинг, чтобы совесть была спокойна, покидал на середину реки блестящую штуку — вскоре деловито собрал рыболовные снасти в чехол и кинул в багажник.

— Ну что — по коням и домой? — спросил я.

Он молчал, оглядывая другой берег Исконы, где за изгибом реки виднелись веселые купола церкви.

Кроме этого строения, — ничего людского вокруг не было видно — удивительное место, будто железобетонный век и не прикоснулся к нему.

Я подбросил в костер еще несколько метелок, а он присел рядом и спросил неожиданно:

— Ты Влтаву видел?

«Вот оно, начинается!» — подумал я.

— Нет, не видел, а что, похожа на Искону?

Он улыбнулся:

— Нет. Влтава — река серьезная…

И еще помолчав, добавил:

— Хочешь расскажу, как я ту реку, Влтаву, увидел?

Я изъявил радостное согласие, но ему трудно было сразу начать свой рассказ, он все примеривался к нему, пристраивался и, наконец, заговорил:

— Лет десять назад были на гастролях в Чехословакии…

К первой своей поездке за границу Герман готовился, как к экзамену в школе, — читал все, что попадалось о Чехословакии, достал разговорник и выучил самые необходимые фразы на чешском, чтобы не затеряться на улицах Златы Праги.

Ему перевалило за тридцать, а он ни разу не ездил за границу. Театр выезжал почти каждый год, но каждый раз репертуар не имел к Герману никакого отношения, вернее, Герман — к репертуару, и он с грустью слушал рассказы коллег о гостеприимстве болгар, об уютных немецких городах, о чуде — по имени Париж…

И вот теперь он ехал в Прагу.

Прилетели под вечер.

Аэропорт был похож на другие аэропорты мира, автобус привез их в гостиницу, потом разбирались с вещами, с номерами, потом всех повезли ужинать в небольшой уютный ресторан. Вернулись назад поздно ночью, он лег спать, так и не увидев города…

На утро была объявлена экскурсия по городу, на которую собрались не все — счастливчики, исколесившие Европу, сладко отсыпались после дружественного приема, но Герман первым сел в автобус, на первое место у двери, чтобы обзор был лучше. На задних сиденьях смотришь только в боковое окно, а здесь перед тобой все как на ладони.