Рассказы студенческих лет

Пули с упругим треском продырявили разбитую дорогу, и крупные комки асфальта, со звоном вырванные из земли, хлестко брызнули в стороны и раскатились к потрескавшимся бордюрам. Рота фашистов в очередной раз отхлынула в переулок, а мальчишка пулей слетел вниз и выбросил за дверь еще одну связку гранат. Взрыв жестко сковырнул воздух, выбросив вверх густой фонтан земли и травы.

Витя распахнул гимнастерку. Пусть, гады, видят тельняшку. Моряки не сдаются! Он уже два часа сдерживал натиск немецкой роты один.

Из переулка, грузно дребезжа мощными гусеницами, выехал танк. Медленно развернулась его квадратная башня, уверенно нацеливая в Витькину сторону короткий ствол, зловеще чернеющий крупной глубокой глазницей. Грянул выстрел. Машина качнулась, подпрыгнула, дернулась назад, и ее гусеницы быстро обволоклись жидким облаком поднятой с дороги пыли. Снаряд гулко вонзился в башню – и ее стены выдержали. Мальчишка облегченно вздохнул и снова начал стрелять.

Поредевшие отряды немцев, прикрытые танком, ползли за камни, деревья, бордюры, углы домов – и тоже стреляли. «Максим» бешено строчил в ответ. Витя продолжал драться. Правда, не знал он, что в эту минуту два уцелевших фашиста уже поднимались по лестнице его неприступной башни. Они проломили наскоро замурованное краснофлотцами окно первого этажа и залезли внутрь. Скрипнули деревянные ступеньки под их сапогами, с грохотом соскользнула с ржавых петель высаженная дверь. Витя обернулся. Немец наотмашь ударил его прикладом автомата по голове.

Новицкий упал на колени и, широко разведя руки, опрокинулся лицом в пол. Фрицы швырнули оглушенного мальчишку на подоконник и облили с ног до головы керосином. Витя на несколько секунд пришел в себя, успел увидеть только, как чиркнула зажигалка в руках одного из фашистов, – и вспыхнул, как лучина. Его извивающаяся от боли, худая, охваченная жадным огнем фигура сорвалась вниз и упала к подножию башни. Он, несколько раз перевернулся, перекатываясь с одного бока на другой, и, сгорая, затих навсегда, уткнувшись обоженным и окровавленным лицом в густо усеянную еще горячими гильзами землю, за которую погиб…

15 августа 2001 г.

г. Новороссийск

У эскалатора

Монеты со звоном ударились о заплеванные мраморные плиты и раскатились в разные стороны. Парень попытался достать из кармана еще, но людской водоворот, схлынувший с эскалатора, утащил его вперед по коридору. Пожилая женщина поправила черный платок, небрежно завязанный на голове, села на корточки и стала собирать упавшие возле нее деньги.

Она появилась в этом вестибюле метро несколько недель назад. В старом потертом пальто не по сезону для двадцатиградусных московских морозов, с рваным черным платком на голове и аккуратной картонной табличкой: «Помогите. Болеет сын. Пенсия 1020 рублей». Люди проходили мимо, громко разговаривая и крича, иногда на ходу толкая ее. Она лишь торопливо отвечала: «Не беспокойтесь, ничего страшного», хотя прощения у нее никто не просил. В час пик она забивалась в дальний угол на выходе из станции, одной рукой держала перед собой табличку, другой – всегда полупустой целлофановый пакет. Ее глаза растерянно скользили по толпе, как будто боялись не только встретиться с кем-то взглядом, но даже остановиться на ком-то из прохожих. Казалось, ей очень тяжело и стыдно стоять в метро с целлофановым пакетом и измятой картонкой, что она готова в любую минуту бросить их на грязный пол и, не оборачиваясь, уйти, но необъяснимая сила удерживала ее на самом краю, не давала сделать ни шагу в сторону.

Тысячи стариков и детей, мужчин и женщин, ребят и девушек каждый день длинными потоками проходили мимо нее, а пакет почти всегда оставался пуст. Того, что ей подавали, было так мало, что оно легко умещалось в неглубоких карманах ее изношенного серого пальто. Вместе со всеми я больше двух месяцев подряд каждый день проходил мимо пожилой женщины и за это время почти перестал обращать на нее внимание. Со своей грязной табличкой и мятым пакетом она прочно вписалась в интерьер станции как обязательная и каждодневная ее деталь, вроде мозаики на стенах или кованных чугунных перил на замусоренных лестницах.

В этот день на станции не начался давно запланированный ремонт, о котором извещали многочисленные объявления, и поезда ходили в прежнем режиме. Даже серая сгорбленная фигурка по-прежнему была хорошо видна возле эскалатора. А привычный ход событий нарушился. Люди меньше кричали, быстрее сходили с движущихся разлинованных ступеней и поспешнее, чем обычно, пробирались к поездам. В глазах женщины стояли слезы, готовые сорваться в любой момент. Она еще больше сгорбилась и еще глубже забилась в зловонный угол между красной и белой мраморными плитами и оттуда растерянно и испуганно смотрела на людей, будто искала, у кого просить прощения за то, что посмела заменить на своей табличке слово «болеет» на слово «умирает».

Бережно подобрав из луж грязи монеты, выпавшие из рук парня, она положила их в пакет. В этот день ей давали больше. Даже издалека было видно, что пакет не пустой, и монеты, упав в него, звякнули о другие.

«Умирает» было написано на чистом листе бумаги и наклеено поверх прежнего «болеет». За два месяца картонка замаралась, и от этого белоснежный прямоугольник с новым словом висел в воздухе, словно чужой, не имеющий отношения к привычной для всех реальности.

На новогодние праздники я уехал с друзьями в соседнюю область и вернулся в Москву за день до Рождества. В вагонах метро догорала праздничная атмосфера. Кто-то был еще пьян, кто-то вез завернутые в разноцветную бумагу подарки и большие воздушные шары, кто-то, не попадая в ноты, пел популярные безвкусные песни. На полу станций и подземных переходов валялись кусочки конфетти и обрывки разноцветных лент, втоптанные в лужи разлитого пива и дешевых алкогольных коктейлей. Из душного смрада бетонного подземелья очень хотелось выбраться наружу.

Женщина по-прежнему стояла возле эскалатора. Вместо старого целлофанового пакета на ее руке висел новый, бумажный – с цифрой 2002, написанной золотистой краской, со смеющимися оленями и рассерженным на них Дедом Морозом. И табличка в ее руках была новая, написанная на чистой, аккуратно отрезанной картонке: «Умер сын».

Небеса не разверзлись, и струи всемирного потопа не ударили в землю. Поэтому никто не заметил, что наступил конец света. По крайней мере, на отдельно взятой станции метро для отдельно взятого человека в темном углу.

Она стояла ровно, не горбясь, безразлично отвернув голову в сторону и грустно уперевшись опустошенными глазами в пол. Платок не был завязан, а лишь небрежно накинут на голову. Табличку она держала криво, словно уже не заботясь о том, прочтет ее кто-нибудь или нет. Из обоих глаз по осунувшемуся потемневшему лицу пролегли две ровные блестящие полоски.

Люди на ходу бросали монеты и мелкие купюры в пакет с новогодними картинками и, не задерживаясь, проходили дальше. Каждый из них едва заметно улыбался, чувствуя себя щедрее, добрее, милосерднее и великодушнее, благодаря чужому горю, в этот светлый праздничный день.

8 января 2002 г.

г. Москва

Под Смоленском

– За Родину! – проорал молодой офицер, выкарабкиваясь из окопа на бруствер, но тут же рухнул обратно в траншею с простреленной головой.

– За Сталина! – обреченно подхватили солдаты и, отбросив тело погибшего командира в сторону, бросились вперед.

Василий выпрыгнул из окопа последним, поэтому одним из немногих преодолел бруствер живым. Все, кто высунулся первым, свалились замертво прямо в своих окопах, а многих других убило осколками снаряда, разорвавшегося неподалеку. Нескольких разорвало на куски прямым попаданием, а одному широко распороло живот. Оттуда вывалились желтые кишки и дрожащие окровавленные внутренности.