Рассказы. Митря Кокор. Восстание

— Может быть! — простодушно улыбаясь, согласился Рогожинару — Вполне может быть… Не спорю… Однако это при условии, что крестьянин и в самом деле трудолюбив и предприимчив. Но у меня в этом деле большой опыт, и я знаю одно: арендаторы появились именно потому, что румынский мужик — это тупой и равнодушный бездельник, который хочет получить все готовенькое от барина или, в последнее время, от государства… Вот так-то оно и есть, господа… Вы уж меня извините, если думаете по-иному, но я…

Балоляну безнадежно махнул рукой, не найдя слов, но Григоре, с трудом сдерживая негодование, резко перебил арендатора:

— Я еще в поезде слышал от вас то же самое, но не возразил вам тогда, ибо мне представляется чудовищным, что человек, который живет и богатеет за счет эксплуатации крестьян, способен так упорно утверждать, будто крестьяне — лентяи и бездельники. Даже если предположить, что ваше утверждение соответствует действительности, то ваш упрек, или, точнее, оскорбление, относится отнюдь не к крестьянину, а к тем, кто освободил его лишь формально, по существу оставив в цепях, как во времена рабства. Вместо того чтобы приобщить крестьянина к знаниям и воспитать его в духе гражданственности, его насильно продолжают держать во тьме невежества. Оказывается, нужен был не крестьянин-гражданин, а крестьянин-животное, рабочий скот. А теперь — верх издевательства! — его еще и оскорбляют, утверждая, что он ленив и злобен… Спросите-ка его, — продолжал Григоре, указывая на оцепеневшего от неожиданности Титу, — он лишь недавно приехал сюда из Трансильвании, спросите его, ленивы ли и тупы ли там крестьяне. И вы не должны еще забывать, что там румыны находятся под чужеземным игом! Но у трансильванского крестьянина нашлись настоящие руководители-наставники, которые его обучили, открыли глаза, развили разум и на своем примере показали ему, где правильный путь. Мы же здесь все только болтаем о крестьянах и довольствуемся тем, что переливаем из пустого в порожнее, но никогда не делаем для них что-либо бескорыстно, от чистого сердца!

Горячность Григоре вызвала у окружающих иронические улыбки, да и сам он понял всю неуместность своего пафоса и тут же умолк, еще более смущенный, чем Думеску, который начал проявлять явные признаки нетерпения. Хотя у Рогожинару ответ так и вертелся на языке, он предпочел не обострять спора и ограничился тем, что пробормотал что-то невнятное, уткнувшись в тарелку. Лишь Балоляну, обращаясь к друзьям, тихо заметил:

— Ты прав, дорогой Григорицэ, полностью прав! Несчастный крестьянин умеет только терпеть, так как ничему другому его не научили. А когда он уже не в силах терпеть и чувствует, что петля совсем затягивается, тогда, вполне понятно, он приходит в бешенство и готов все утопить в вихре огня и крови. В нашу эпоху западной цивилизации только в Румынии еще возможны восстания отчаявшихся крестьян, потому что только у нас крестьянин не может нигде найти справедливости. Кончится тем, что страшная катастрофа потрясет всю страну до самого основания.

Почувствовав, что спор зашел в тупик, Балоляну тут же направил разговор в другое русло. Он завел речь о довольно хорошем урожае, который, однако, из-за финансового кризиса не сулит земледельцам приличного дохода, а затем коснулся положения правительства, которое казалось ему довольно шатким. В глубине души он надеялся, что вскоре придет к власти его партия. Потом собеседники перешли к внешней политике и вскоре заговорили о румынах, проживающих в Трансильвании, и, естественно, обратили теперь внимание на Титу Херделю. При этом оживился и Думеску, ярый националист, денно и нощно мечтавший о завоевании Трансильвании. Григоре рассказал, что молодой Херделя хочет обосноваться в Румынии, и, так как речь шла о выходце из Трансильвании, Думеску тут же предложил Титу место в банке, сперва, конечно, скромное, но с видами на повышение. Юга поблагодарил от имени Титу, но отверг предложение, — что делать в банке поэту? Разве что получить заем без поручителя, без процентов и, главное, бессрочный. Титу смолчал, но отказу Григоре обрадовался. Ведь не для того же перебрался он по эту сторону Карпат, чтобы стать банковским служащим! «Для него было бы лучше пристроиться в какой-нибудь газете», — пояснил Юга. «Да, да, в газете», — подтвердил с воодушевлением Херделя. Тут же выяснилось, что Балоляну — близкий друг директора газеты «Универсул», для которого когда-то выиграл сомнительный процесс. Он пообещал рекомендовать туда молодого человека, пусть только Титу сам напомнит ему, если он забудет.

— А сейчас вы меня простите, — извинился адвокат, готовясь уйти. — Я сегодня оставил жену ужинать одну только ради тебя, Григорицэ. Целую вечность не виделись. Надеюсь, ты доставишь мне удовольствие и зайдешь в ближайшие дни поужинать с нами. Увидишься и с Меланией, мы все время вспоминаем тебя. Заходи, как к себе домой, когда вздумаешь, в любое время, даже не предупреждая заранее…

Когда подали счет, Григоре и Думеску долго препирались — каждый считал своим долгом заплатить за всех. Григоре добился своего лишь после того, как пригрозил никогда не простить обиды. У двери ресторана они распрощались, и Юга остался наедине с Титу. Но в ту же минуту около них появился Рогожинару с сигарой в зубах и древним зонтиком под мышкой.

— Эх, барин, барин, — по-отечески обратился он к Григоре. — Вы молоды и горячи, сейчас же на рожон лезете, но я стар и не обижаюсь так сразу. Не знаю, когда мы еще встретимся, но, дай бог, чтобы вам никогда не пришлось сказать: «А этот чертов Рогожинару оказался прав…» Спокойной ночи!

Григоре Юга мельком взглянул на арендатора, но ничего не ответил. Фамильярность Рогожинару его раздражала. Кроме того, он устал и был раздосадован — все надоело! Спор за столом совсем издергал его нервы. Сколько раз он давал себе слово не разговаривать больше на эту тему и все-таки то и дело опять ввязывался в перепалку.

Они дошли до Каля Викторией, не обменявшись ни словом. Тучи нависли над самыми крышами. Резкий, порывистый ветер, предвестник холодного дождя, вихрем кружил по улице, подымая пыль и швыряя ее под ноги редких прохожих. Григоре вновь вспомнил Рогожинару: «Да, тот чувствовал, что погода испортится, и прихватил с собой зонтик…»

Со стороны шоссе промчалась коляска, в которой беззаботно хохотали две женщины и мужчина.

Титу Херделя понимал, что Юге не хочется разговаривать, и, боясь его рассердить, осторожно молчал. Он мысленно подвел итоги вечера и пришел к выводу, что может быть доволен. Если удастся попасть в редакцию «Универсула», то он вправе будет считать себя хорошо и окончательно устроенным. Правда, газета пошловатая, но, по-видимому, солидная и широко распространенная. Конечно, приятнее бы поступить в редакцию «Адевэрула». Эта газета значительно симпатичнее, интеллектуальнее, тоньше и оппозиционнее. Но для начала неплох и «Универсул». Только бы адвокат не забыл переговорить с директором газеты. Завтра надо обязательно зайти к Балоляну и напомнить ему. Нет, в первую очередь нужно посоветоваться с Югой. Главное, не допустить ни малейшей оплошности, а то недолго обидеть Югу и потерять его расположение. Если уж повстречался такой прекрасный человек, то еще несколько дней ожидания не играют никакой роли…

Проходя по Пьяца Палатулуй^{50}, Титу решил, что молчание все-таки затянулось. Раздумывая, о чем стоит завести разговор, он вспомнил, с каким интересом говорил Григоре о крестьянском вопросе, и, осторожно нащупывая почву, заметил:

— Просто уму непостижимо, как много у вас здесь говорят о крестьянах, все о крестьянах да о крестьянах. С кем ни заговоришь, только одно и слышишь: крестьянский вопрос, крестьянская проблема, поступим так, поступим эдак, сделаем то, сделаем се… Никак не пойму, к чему все эти разговоры? Даже у меня во дворе жильцы, как только соберутся вместе, сразу начинают толковать о крестьянах, и тогда уж их не остановишь… Особенно старается один сапожник, еврей, и еще больше — его сын, завзятый социалист. Когда бы мы ни встретились, он тут же принимается излагать мне всевозможные решения крестьянского вопроса и пророчествует, что если этот вопрос не будет разрешен, то грянет революция и в прах испепелит весь Бухарест.

Григоре вздрогнул, словно пробудившись от сна. Он как раз тщетно пытался найти ответ на тот же вопрос. Всматриваясь в грозные, клубившиеся над головой тучи, он тихо пробормотал:

— Быть может, это только поветрие, а быть может, застарелая боль, которая давит на наши сердца, обволакивает их душной мглою. Кто знает?

5

Григоре томился в постели без сна. Он просмотрел вечерние газеты, но в памяти ничего не осталось. Смутные, неотвязные мысли, воспоминания, огорчения, планы, надежды лишали его душевного покоя. Он уже несколько раз гасил лампу на ночном столике и вновь ее зажигал, то желая проверить какой-то чудодейственный расчет, то надеясь освежить в памяти одну из цен, то, наконец, чтобы лучше разглядеть какую-то подробность на огромной фотографии Надины, нежно и лукаво смотревшей на него со стены над кроватью. Почти обнаженная, лежала она на медвежьей шкуре, облокотясь на голову зверя. Ее небольшая грудь, казалось, застыла в сладострастной неге, теплые бедра призывно трепетали, а лицо улыбалось с девственной, но притворной невинностью. Эту фотографию, увеличенную почти в натуральную величину и вставленную в массивную раму, Надина подарила Григоре в день его рождения. Тогда — это было три года назад, на второй год после их свадьбы, — Григоре солгал Надине, сказав, что подарок его очень обрадовал, поблагодарил ее, но в душе был опечален и разочарован. Не признаваясь самому себе в этом, он хотел, чтобы нагота Надины принадлежала только ему одному, и никому другому. Возмущала мысль, что его жена, его великая любовь, могла предстать в таком виде перед чужим мужчиной, пусть даже фотографом.

Сейчас Григоре приехал в Бухарест в полной уверенности, что все пойдет как по маслу. Ему представлялось, что за два часа он быстро и просто уладит все дела — получит остаток долга за проданную и доставленную покупателю пшеницу, а затем в Румынском банке договорится с Думеску относительно векселя, срок уплаты которого наступал в понедельник. После завершения дел он намеревался задержаться в Бухаресте еще дня на два, на три, чтобы встретиться с друзьями и напомнить им о своем существовании. А затем уехать обратно в Амару с остатком денег, которых должно хватить на текущие расходы, пока не будет продана кукуруза. Григоре любил во всем педантичный порядок, единственное, к чему он приучился за те два года, что провел в Германии. План своих действий он разработал во всех подробностях еще дома. В кармане у него лежал вексель за подписью крупного оптового хлеботорговца. Григоре расценивал этот вексель, срок оплаты которого истекал на следующий день, как чистое золото. Подпись главы крупнейшей румынской хлебоэкспортной фирмы котировалась во всей Европе.

Однако на улице Бурсей, где Григоре предполагал выполнить первый пункт своей программы, судьба грубо перечеркнула четко продуманный план. Глава фирмы, старый армянин, высокий и сухопарый, пригласил Григоре в свой личный кабинет, угостил кофе и контрабандной гаванской сигарой, после чего доверительным тоном, но весьма настойчиво попросил отсрочки на месяц, на один только месяц. Григоре пытался возразить, что ему самому необходимо оплатить вексель, так что… Последовали подробные объяснения и доводы. Времена исключительно тяжелые. За последние недели цены на иностранных рынках катастрофически покатились вниз, просто рухнули. На чашу весов совершенно неожиданно легла конкуренция русских. Все рассчитывали, что у них будет недород, а вышло совсем по-иному, — они сняли богатейший урожай. Россия всегда преподносит сюрпризы. Его лично одна эта история, конечно, не застала бы врасплох. Он человек предусмотрительный и заблаговременно принял все меры предосторожности. Но его погубили железные дороги, которые не смогли своевременно обеспечить необходимые перевозки. Кроме того, расходы на корабли, которые простаивают и продолжают попусту простаивать в Брэиле из-за отсутствия грузов… Убытки так выросли, что равняются сейчас тридцати процентам стоимости товара. И в довершение всего дурацкий финансовый кризис, который обрушился на всех нежданно-негаданно, как гром с ясного неба, подорвал кредит и сковывает всякую инициативу.