Рассказы

А теперь собери наконец вещи, и пойдем в селение. Только там ты сможешь хоть чему-то научиться. А я хотел бы, чтобы когда-нибудь ты снова дорос до этого дара - сиять для других.

Разделенная любовь

Тьма.

Молочный луч прожектора холодным потоком льется через нее, высвечивает:

– высоченный забор - металлические квадраты секций, затянутые проволочной сеткой; проволока блестит напряженными ниточками-нервами;

– черная бугристая земля - тянется куда-то к краю тьмы, придавленная, расчерканная на клочья заборами; дыры в ней тихонько гудят - живые, затхлые;

– ломаные силуэты повсюду - двигаются рывками, боязливо озираются, некоторые собрались группками по двое-трое, некоторые - по десять-пятнадцать...

Голос, глухой, горький, словно горсть черного перца:

"...когда-нибудь. Я уже не доживу. Нормально. Так и должно быть.

Но когда-нибудь хотя бы кто-то из вас точно увидит звезды. И солнце. Кто-нибудь обязательно увидит. Может, уже сейчас...

Я все-таки надеюсь, что те двое... Может даже, они не были первыми, на этой равнине сложно что-то утверждать, загоны, конечно, общаются между собой, но не все и не все время. Не потому что некогда - с этим проблем нет. Просто такие уж мы, сюда попавшие.

Многие из вас выросли здесь, и вы не помните того места, где мы жили прежде. Я не говорю "планета", потому что не уверен. Ни в чем не уверен. Может, ее уже давно не существует, той планеты. А может, мы сейчас находимся на ней же. Я не знаю. Я даже не уверен в том, что мои воспоминания правдивы, а не являются ублюдками Сна и Памяти, зачатыми в этой проклятой полутьме, в этом загоне.

Я ни в чем не уверен, только одно знаю точно: те двое мною не выдуманы, нет. Она - невысокая, тоненькая, с огромными, блестящими в свете прожекторов глазами. Он - широкоплечий, с цепким острым взглядом, с неожиданно изящными кистями рук. Разве могут эти двое, навсегда вросшие в мою память, - разве могут они сравниться с мертвыми картинами Прежней Родины, которые больше похожи на старые фотоснимки?

...Как мы жили тогда? Не в норах, точно. Но где?! В высоченных ли блестящих коробках, тянувшихся к небесам (кажется, их так и называли "неборезы")? Или - в громадных каменных замках - с полотнищами разноцветных флагов да гобеленов, с рвами позеленевшей воды, с тяжелыми подъемными мостами? А может, в миниатюрных домиках, возведенных на исполинских деревьях?.. в подземных городах, всегда ярко освещенных, полных людьми?.. в ступенчатых пирамидах?.. на воздушных островах?.. в подводных сферах?.. Странно, я помню их все - но лишь визуально, не ощущениями.

Впрочем, где бы мы ни жили, жили мы скверно, вели себя скверно. В этом я не сомневаюсь. Достаточно посмотреть на загоны, в которых мы оказались.

...Но как именно мы себя вели? Что случилось? Иногда вспоминается: пылающий лес, стволы деревьев подпирают небеса, огонь же обугливает тучи - и сверху, на крыши, на головы, в ладони падает пепел, пепел, пепел... А потом и крыши, и головы, и ладони - их тоже охватывает пламя. ...Порой вижу другое: вскипевшее море шипящей густо-черной волной ударяет в берег, вымазывает его в своей нефти-крови; пар заполняет все пространство между домами, ничего не видно, воздух опаляет кожу, кто-то кричит, что-то падает, визжат псы - те, которые на цепях, которые не успели сбежать... Или: мощнейший слой снега, холодные хлопья продолжают опускаться на плечи, давят к земле; треск - то ли сломалось дерево, то ли не выдержал тяжести снегового воротника электрический столб... или это провалилась крыша соседней хибары? снег лежит на земле вот уже который год, последних ворон съели, кажется, еще несколько месяцев назад, а крысы резко поумнели и безнаказанно вынимают из ловушек последние куски кожаных изделий...

Одно точно - та земля и то море, которыми мы владели, уничтожены. Да и мы - живы ли?

Вы сидите вокруг меня, на корточках или просто опустившись на землю; ваши руки безвольно висят, лежат на коленях или слегка упираются в грунт сжавшимися кулаками; ссутулившиеся, с длинными космами, вы все - живете ли? О некоторых я мог бы сказать - "да" - потому что глаза у них еще горят светом Солнца и звезд. В остальных царит тьма загонов.

Точно такая же тьма волнами прибоя накатывается на острова моей памяти - и вымывает, с каждой секундой выламывает малые крохи. Когда-нибудь море поглотит эти острова. И чтобы сохранить хоть что-то, я вновь заполняю ковчег моего рассказа словами - и отправляю на поиски подходящей души.

Нас, выживших, тогда тоже погрузили на какой-то ковчег.

Ну же, моя память-островок, где ты?!

...Только размытый силуэт в тумане.

...Только тугие полоски пут - и не понять, то ли это для твоей же безопасности, чтобы в испуге не навредил самому себе, рванувшись куда не следует; то ли - чтобы обезопасить себя (кого "себя"?!) от твоей ярости. Куда-то несут, мягко, почти без рывков. На лице - то ли слезы, то ли дождь; а может, это, пока я был без сознания, какой-то начальник, брызгая мне на лицо слюной, кричал носильщикам, что сектор переполнен и следует тащить "этого" в сектор соседний? Вот и несут.

Принесли.

Болезненный блеклый свет тончайшими лезвиями рассекает слезные железы я тихо рыдаю, стыдясь самого себя. Душа рвется на клочья. Осознаю всю непоправимость случившегося, понимаю, что и я частично причастен к нему. Больно. Невыносимо больно. Дело не в свете, конечно. Просто...

Резкий рывок. Поехали, всем ковчегом. Куда, зачем?

Даже не задумываюсь. Рыдаю.

Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле, обнаженный, если не считать "набедренной повязки". Повернул голову - рядом, выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я, "провинившиеся"; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие начали подниматься, испуганно озираясь, и я с облегчением понял, что не один.

Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода (для купания и для питья). Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от жажды.

...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих к моменту их появления в загонах его уже не было.

В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе, размякли, проросли в тепло и покой - намертво.

Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная кем-то из тогдашних ученых-философов: "Когда уровень механизации сделает возможным существование разумных машин-роботов, и когда количество подобных роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий уровень умственного развития человека катастрофически снизится". Что и случилось.

Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там группой бездарных полурастений, которые не умели даже причесываться, не знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он - дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал, каким образом пытаться это делать. В нашем загоне, к счастью, похожих на него людей было больше. Другое дело, что почти все они уже не хотели жить а полурастения не могли.

Однако природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда пить воду из "корыт"; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.