Рассказы

— А вам что, собственно, нужно?

— Как это «что нужно»? Писать, в лагере работать, на строительстве, наконец — футбол. У меня команда.

— Ну что ж, писать в два счета выучитесь левой рукой, в футбол, как вы сами знаете, руками не играют, а на строительстве за все будете отдуваться головой. Только всего.

— Это правда, — сказал юноша, подумав. Но сейчас же прибавил: — И все-таки досадно! Особенно досадно потому, что ведь полчаса тому назад могло ничего не быть. Это все Сашка, черт… Дай, говорит, честное слово, что к шести часам приедешь доклад вместе со мной провернуть. Вот и провернул… Хотел, как всегда, поразить быстротой и точностью. О-о-й…

— Что, болит?

— Нет, кисть онемела и очень тянет, — сказал юноша, силясь взглянуть на руку выше локтя.

— Однако вы, я вижу, малый твердый… В родителей, что ли?

— Большевики всегда твердые, а родители тут ни при чем, — сказал юноша недовольно. — Матери боюсь на глаза показаться… и дело не в том, что боюсь, а в том, что она все-таки женщина, а я терпеть не могу женских слез.

— Вы сами-то не расчувствуйтесь.

— Еще чего!.. А потом глупо вышло, и она на этот раз будет права, а мне крыть нечем. Я всегда все на ура брал, и из-за этого мы постоянно сражались, и всегда все вывозило, а тут на такой ерунде напоролся. Идиот, форменный идиот. Полчаса назад могло ничего не быть.

Через час, когда операция была сделана, в коридор Института поспешно вошла красивая, лет сорока женщина в сером картузике, с туго набитым портфелем.

С нею был огромного роста военный в длинной, почти до пола шинели, с длинным разрезом назади и мелкими пуговичками на нем.

У женщины был встревоженный вид, который она, видимо, скрывала решительными, как бы раздраженными жестами.

— Где комсомолец, попавший под трамвай? — резко спросила она у сиделки, которая несла по коридору стопку выглаженных наволочек с мотавшимися тесемками.

— Обратитесь к дежурному.

Женщина остановила проходившего по коридору врача в пенсне и сказала:

— Мне нужно видеть моего сына, попавшего под трамвай. Он жив?

— Все в порядке, — сказал доктор, — но мы не пускаем родных, потому что всяческие причитания и слезы только портят дело, а облегчения не приносят.

— Какие причитания? Какие слезы? Да пойдите вы к черту, — сказала женщина, мне нужно видеть сына, чтобы сказать ему несколько слов.

Доктор пожал плечами, как бы отмечая слишком решительный характер посетительницы, и сказал:

— Хорошо, наденьте халат, пройдите, только помните: слез никаких! Ему, наоборот, нужно что-нибудь энергичное, подбадривающее.

— За этим дело не станет, — сказала женщина и, надев халат, бодрым шагом, каким командиры выходят к выстроившимся частям, пошла в палату.

Военный тоже надел халат и удивленно в нем осмотрелся, так как он был ему выше колен, как крестильная рубашка.

Женщина вошла в палату, окинула быстрым взглядом комнату и остановилась глазами на сыне.

Тот, повернув голову на стук знакомых крепких шагов, смотрел на мать и сделал попытку сконфуженно и приветственно улыбнуться. Но улыбка его осталась без ответа.

— Идиот, дурак! — сказала мать. — Я так и знала, что ты этим кончишь.

Комсомолец смотрел на мать, и на лице его боролось несколько выражений. Наконец он сказал:

— На этот раз тебе посчастливилось сказать истинную правду. Я уже высказывал здесь аналогичное мнение. Хуже всего то, что я оказался перед тобой мальчишкой.

— А ты думал, кто же ты?.. Ну, ладно, руки нет — черт с ней, живут люди и без рук. Я спокойна, отец тоже будет спокоен. Важно, что сам остался жив.

— Зато это уж в последний раз со мной такой камуфлет, — сказал сын. — Ну, ладно, писать выучусь, как говорит доктор, левой рукой, на строительстве за все буду отдуваться головой, а в футбол с одними ногами еще лучше играть меньше штрафных будет. Дядя Саша, правда?

— Обойдется, — сказал военный добродушно, — важно, что голова осталась цела. Без нее было бы несравненно хуже.

— Отцу что передать? — спросила мать, не разделив шутливого настроения брата.

— Что ж ему передать? Скажи, что дурак кланяется.

— Сестре?

— Сестре — что идиот кланяется.

— Завтра зайду узнать, прощай.

Женщина вышла из палаты, но в коридоре пошатнулась и, схватившись за голову, остановилась у стены коридора. У нее целым ручьем хлынули прорвавшиеся вдруг слезы.

— Ну, поправляйся, — сказал военный, поощрительно подмигнув племяннику и не заметив состояния сестры, — чтобы через месяц быть молодцом и хоть с одной рукой, но геройски защищать СССР на всех фронтах.

— За этим дело не станет, — сказал племянник угрюмо и прибавил: — Что же она ни одной слезинки-то не проронила? Неужто уж я для нее…

И вдруг с блеснувшими на глазах слезами замолчал, до боли закусив губы.

Картошка

(Посвящается головотяпам)

На дворе многоэтажного дома с большими подвалами стояла толпа народа: рабочие в пиджаках, женщины в платочках, интеллигенты.

Все они смотрели в раскрытую дверь подвала с таким выражением, с каким смотрят на дверь дома, где лежит покойник.

— Что же с ней теперь делать-то? — спросила одна из женщин.

— Что с ней делать — это-то известно: конец ей теперь один, а вот как делать — это вопрос другой…

— Прямо жуть что делается, от Сенной площади слышно.

— Лучше не заблудишься, сразу домой дорогу найдешь, особенно ежели пьяный, — сказал рабочий в кожаной куртке с хлястиком позади.

Пробегавшие мимо ворот пешеходы испуганно хватались за носы и спрашивали:

— Чтой-то тут такое?

— Картошка, — равнодушно отвечал кто-нибудь.

— Что ж вы ее до чего довели?

— А ты лучше бы спросил — нас она до чего довела? Скоро всем домом руки на себя наложим.

— А с чего с ней это сделалось-то? — спрашивала рябая женщина в платочке.

— С чего… Помещение не приспособлено: в подвале трубы от отопления, ну, она и распустила слюни.

Во двор вошла бригада из пяти человек. Один из них, в распахнутой овчинной куртке и высоких сапогах, бодрым шагом начальника подошел к раскрытой двери подвала, откуда шел какой-то пар, и скрылся в этом паре. Но через минуту вылетел обратно.

— Ага, — сказал кто-то из толпы, — вышибло? Это, брат, тебе не канцелярия райкома.

— Вот что, — сказал бригадир, — это зараза, и больше ничего.

— Благодарим за разъяснение, — отозвался комендант в телячьей фуражке, — ты сейчас только сообразил, а у нас уже целую неделю форточек по всей улице открыть нельзя.

— Ну, и, значит, — конец ей один: на свалку. Или вообще как-нибудь уничтожить.

— А, вот в том-то и вопрос, как ее уничтожить. Тут, брат, все средства перепробовали, всем своим хозяйкам объявляли, что могут бесплатно брать сколько угодно. И те отступились.