Рассказы (-)

– В газете напишут, - с оттенком горечи прибавил Джон Стерджис. Четыре поколения. Хоть и не прямой, так сказать, правнук. Уж я-то их знаю.

Он сделал глоток побольше.

– Ну и нагорит же мне дома, - признался он.
– Молли решит, что я спятил. А зачем жить, если только и делаешь, что раздражаешься?

– Да ты никогда так хорошо не выглядел, Джон, - дружелюбно вставил Уил Хэнкок.
– Никогда.

– Да, в основном чувствую себя бодро, - согласился Джон Стерджис.
– Ну, а ты выглядишь просто четырехлетним ребенком. Хотя зима...

Он не докончил фразу, и оба на мгновение умолкли, думая о наступающей зиме. Зима, недруг всех стариков.

Вдруг Джон Стерджис подался вперед. На щеках его заиграл давно отживший румянец, глаза внезапно зажглись.

– Скажи, Уил, - страстно начал он.
– Мы с тобой многое повидали на своем веку. Скажи мне, как ты думаешь... что же это все-таки такое?

Уил Хэнкок не стал притворяться, будто не понял вопроса. И не мог отказать другу в ответе.

– Не имею понятия, - произнес он наконец серьезно и медленно.
– Я думал об этом, но - видит бог - ничего не понимаю.

Джон разочарованно откинулся на спинку кресла.

– Да, плохо, - проворчал он.
– Я ведь тоже об этом думал. Так вроде ничего другого и не делаешь, только все время _думаешь_. Ты у нас образованный, но если и ты не понимаешь, тогда...

Он уставился в пустоту - в его холодном взгляде не было ни страха, ни гнева. Уилу Хэнкоку захотелось помочь ему.

И снова глазам его предстали трое под яблоней, каждый был частью его, каждый был с женщиной, каждый твердил: "Вот она, любовь". Но теперь, очутившись во власти фантазии, он заметил четвертую пару - старика, который все еще держался очень прямо, и девушку, которая шла все той же легкой походкой несмотря на отяжелевшее тело.

Он разглядывал вновь прибывших сначала с недоверием, потом с легкой улыбкой. Летом, когда он сидел под яблоней, Дженни почти каждый день приходила его звать. Он видел, как она глядит через пропасть, их разделявшую, и понимает, что все не так плохо, как она считала. А ведь я и сам мог бы быть старым деревом, подумал он. Или старой скалой, куда приходишь, если хочется побыть одному.

Были у них и другие родственники - его и ее. И дом был полон женщин. Однако приходила она к нему. Для всех он оставался "папой Хэнкоком", их замечательным стариком, их собственностью. Но Дженни была не совсем его рода-племени и поэтому набиралась у него мудрости покоя, которой, сам того не ведая, обладал он.

Он слышал, как в густой траве стрекочут насекомые, и вдыхал запах сена, запах летних дней. Любовь? Нет, конечно, нет. Да и какая могла быть любовь? Для нее это было лето и старое дерево, для него... он знал, что это было для него. Она нравилась ему, безусловно, но разве это ответ? Не она его волновала. И все же в какой-то миг он ясно услышал, как на ладах побежденной плоти затрепетала одна-единственная серебряная струнка. Стоило ему о ней подумать, как струна зазвенела вновь, прозвучала бессмертная нота. И стихла, ничто уже не заденет ее.

– На днях я тоже об этом думал и вот хотел сперва понять, что такое любовь, но...
– начал было Уил и осекся.

Да и к чему продолжать? Джон Стерджис - его старый друг, но невозможно высказать, что у тебя на уме.

– Чудно слышать это от тебя, - задумчиво произнес Джон Стерджис. Знаешь, прихожу я недавно домой, а Молли спит в кресле. Сначала я испугался, а потом понял, что она просто спит. Только проснулась она не сразу наверно, я тихо вошел. Ну вот, стою я и смотрю на нее. Ты был у нас на золотой свадьбе, Уил, но знаешь, она так разрумянилась во сне, так похорошела. Я подошел и поцеловал ее, как старый дурак. Зачем я это сделал?

Он помолчал.

– Ни черта не понимаю, - сказал он.
– В молодости есть силы, но нет времени. А в старости времени хоть отбавляй, но постоянно засыпаешь.

Он допил остатки сидра и поднялся.

– Ладно, надо идти, а то Сэм будет меня искать, - сказал он.
– Хороший был сидр.

Проходя через молочный погреб, они заметили, как в маленьком решетчатом окне появилась черная усатая мордочка и виновато скрылась, заслышав голос Уила Хэнкока.

– Эта старая кошка только и знает, что подбираться к молоку, - сказал он.
– Постыдилась бы, после стольких котят. Хотя, сдается мне, нынче осенью она родит в последний раз. Выходит ее время.

Церемония семейного отъезда близилась к концу. Уил Хэнкок жал руку Джону Стерджису.

– Заезжай, Джон, и бери с собой Молли. В бочке у меня всегда найдется глоток спиртного.

– И какой глоток!
– отвечал Джон Стерджис.
– Спасибо, Уил. Но думаю, этим летом уже не выберусь. Разве что следующей весной.

– Вот и хорошо, - сказал Уил.

Но оба знали, что между ними лежит тень холодных месяцев, тень, сквозь которую предстояло пройти. Уил Хэнкок смотрел, как его другу помогают сесть в автомобиль, как автомобиль отъезжает.

"Джон стал совсем плохой, - подумал он как о чем-то неизбежном.
– А Джон, наверно, говорит сейчас то же Сэму - обо мне".

Он повернулся к своим. Он устал, но не хотел сдаваться. Домашние окружили его, болтали, спрашивали. После визита Джона Стерджиса он на время сделался в их глазах еще более замечательным стариком, и теперь, когда Джон уехал, он должен сыграть свою роль достойно. И он играл, а они ничего не заметили, но про себя думал, когда настанет зима.

Задули первые осенние ветры и улеглись; поутру Уил Хэнкок стал замечать на земле иней. К одиннадцати часам иней таял, а на следующее утро появлялся вновь. И теперь, когда Уил шел к яблоне, над ним проплывали голые сучья.

В тот вечер он рано отправился спать, но прежде чем лечь, еще постоял у окна, глядя в небо. Оно стало уже совсем зимним, звезды сидели в нем крепко. Однако день был довольно мягким. Дженни хотела, чтобы ребенок родился бабьим летом. Ну, дай-то бог.

Ночами он стал спать особенно чутко - просыпался от малейшего шума. И когда в доме засуетились, он проснулся сразу. Но продолжал лежать в полудреме, далее не взглянув на часы. По лестнице забегали - вверх-вниз, он прислушался; раздался резкий голос - и сразу зацыкали; кто-то пытался дозвониться по телефону. Они были так знакомы ему - звуки шепчущей суеты, что ночью поднимают на ноги дом.

Да, подумал он, все-таки женщинам очень тяжело. Муж - у смерти. И все эти жизни и смерти так или иначе связаны с ним - ведь он звено в их цепочке. Но на мгновение он оторвался от них. Он очутился вне жизни и смерти.

И вновь глазам его предстали три пары из первого видения - и еще он и Дженни - он, сам того не ведая, передающий Дженни свою неосознанную мудрость. "Вот она, любовь - вот она, любовь - вот она, любовь"... И все это была любовь, ее разные жизни, ведь каждый из трех говорил сердцем. Потом он посмотрел на яблоню - она была в цвету, но с нее свисали и плоды, зеленые и спелые; он вгляделся и увидел, как ветер срывает последние листья с обнаженных ветвей.