Рассказы

Собака медленно падает.

Герой отворачивается и отходит в центр крыши.

В одном из окон женщина поливает герань. Собака с высунутым языком являет собой образ полнейшего идиотизма и тупости.

Коснувшись земли, игрушка разбивается бутылочными осколками. Акустика усиливает звуковой эффект.

Герой стоит в центре крыши, едва держась на ногах. Кажется, он совершенно опустошен.

Крупный план: герой что-то тихо бромочет, глядя себе под ноги. Затем он целенаправленно подходит к печной трубе, снимает крышку и смотрит вниз. В трубе, как в колодце, плещется вода. Hа сырых деревянных стенках - мох и падающие капли воды. В воде проплывает рыба, сом.

Крупный план: на лице героя играют блики воды. ад головой с бешенной скоростью несутся облака.

Герой смотрит в трубу, затем отрывается от нее и с замедленными, сомнабулическими движениями, опираясь рукой на трубу, перекосившись, глядя под ноги, сползает на железный настил.

Hаезд: на фоне кирпича лицо героя, на кот продолжают играть блики.

Голос (за кадром): "Что ты сидишь?"

Рядом с героем появляется просветленное лицо мужика, привлекающее своей уродливостью и порочностью. Произнося фразы, он характерным рубящим жестом поднимает и опускает обе руки.

– Что ты сидишь? Действовать нужно!

– Что? (или: мычание)

Мужик одет в грязные обноски, полное рванье, сохрняющее следы модной одежды.

– Действовать. Сделать шаг вперед, понимаешь? Вот я сделал. Пиздато?

Он опускает голову и мы видим, что у него нет ног. Он сидит на доске с подшипниками, к которой привязан ремнями. а коленях лежит замусоленный, обвязанный бинтами сломанный костыль.

Крупный план: лицо героя с детским выражением, соединяющим желание и страх одновременно.

Мужик разворачивается спиной к герою, оборачивается и издает радостный смешок; затем он с силой отталкивается костылем от крыши и мчится к краю на своей доске. В момент падения он взмахивает руками. В одной из них зажат костыль.

Аккорд электрогитары постепенно сходит на нет, все заполняет ветер.

Вид Москвы: ряды машин в рапиде едут по шоссе, на заднем плане современные оффисные здания. а переднем плане идут в вечерние костюмы "хозяева жизни" и несколько обычных прохожих.

Фигура героя, смотрящего в камеру. Он отворачивается, затем подходит и залезает в слуховое окно.

Герой в древней долбленой пещере. Он идет по галереям, по лабиринтам подземных комнат. В одной из келий за стеной слышен шум метро. ЗТМ.

Герой трясется в вагоне поезда, который выезжает из тоннеля на открытое пространство. Свет заливает вагон. апротив героя сидят две симпатичные, очень привлекательные модные девушки в кислотной одежде. Одна положила голову другой на плечо, а руку с лохматой плюшевой собакой - на колени своей подруге. Подруга гладит ее руку и улыбается, глядя на героя. За окном поезда - виден тот самый дом. Поезд скрывается в тоннеле.

Конец.

Hазвания пока нет. Ваши ваpианты пpиветствуются. Рабочий ваpиант: "Птицы му^&ки". ;)

ЗЗЫ: Пpошу пpощения у модеpатоpов за некотоpые обоpоты. Hадеюсь, они все же будут воспpиняты как часть пpоизведения, а не попытка оскоpбить нежное сознание читателей. ;)

Илья ДИКОВ

ГОВОРИТЬ

И хоть не видел ничего,

о все глядел вперед.

С.Т. Кольридж

(пеp. H.Гумилева)

1.

Это своеобразное развлечение - катать по столу сушеные горошины. В его бессмысленности есть что-то притягательное, какой-то отблеск необретенной рациональности. Горошины сталкиваются и разлетаются в стороны как маленькие биллиардные шары. Иногда я поднимаю голову и, не отрываясь, смотрю в окно, а затем снова возвращаюсь к своему занятию. которому Я предаюсь ему с самоотдачей и сосредоточенностью, которая, возможно, граничит с безумием.

– Странно, в наше время каждый ребенок знает, как из солутана получить эфедрин, а как звали Пушкина - они не знают.

– Ну и что?
– спросила Марина, закатывая левый рукав.

– Ничего, просто вспомнилось: "Бери больше, неси дальше, стреляй метко".

– Это ты сам придумал?
– Она говорит это просто так, не участвуя в разговоре.

– Нет.
– Я смотрел, как она затягивает зубами перетяжку и пытался о чемто думать, но утро было слишком сырым и холодным, и было слышно, как вода с крыши капает в переполненную бочку.

– Марин, ты знаешь, что там творится? а улице?

– Ну вот мы и дома!
– Жидкость в шприце сделалась красной.
– Помоги, ладно?

Я помог ей снять перетяжку и отвернулся. Я знал, что сейчас она плавным движением двинет поршень, а затем упадет на кровать и будет лежать с закрытыми глазами и ждать прихода. Дождь за окном превращал деревню в грязную лужу, по которой уже вчера можно было передвигаться только в болотных сапогах. "Если так пойдет дальше, то деревья начнут гнить на корню" -. То же самое думали небритые и мрачные Пелюгинские мужики. Встречаясь у единственного незатопленного колодца, я порой читал в их глазах тоску и покоpность, а иногда - беззлобную н зависть?, потому что наш дом стоял на холме и до сортира не нужно было плыть на лодке или на плоте, как это делали Семирядовы, отец с сыном, которые оказались ближе всех к вышедшему из берегов озеру.

– Саша...
– Я вздрогнул: хриплый голос с тяжелыми чувственными интонациями нарушил мою задумчивость.
– Саша...

Я ощутил холод ее влажных тонких рук и теплое прикосновение полураскрытых губ.

– Я не хочу, - сказал я, подавив внезапный приступ тошноты.

– Почему?
– Ее взгляд с поволокой похоти показался мне наивным и от этого - еще более тошнотвоpным. Я покачал головой.
– Потому. Каждый раз одно и то же. еужели у тебя там внутри, - я постучал себя по виску, больше ничего нет? Или ты думаешь другим местом?
– Я вспомнил один из офортов из "Каприччиос" Гойи, где двум молодым девицам привязали к голове стулья - для того, чтобы они переместили мыслительный центр из прежнего седалища в новое. Офорт так и назывался: "У них уже есть, на чем сидеть".

– Ну Саш, ну пожалуйста!
– она потерлась об мое плечо как похотливая кошка. Но в это утро я, наверное, был не вполне котом и мне не хотелось, в терминах древних египтян, снова говорить со смертью. Ибо такова привилегия кошачьего рода.

Я улыбнулся. Решив, что лед растаял, она принялась торопливо расстегивать блузку. Ее пальцы заметно дрожали. Улыбаясь, я размахнулся и дал ей пощечину. Она всхлипнула. Я поднялся и, гремя сапогами, пошел к себе на второй этаж.

– Козел!: - она ругалась и колотила руками в запертую дверь.
– Открой! Слышишь, открой дверь, сволочь! Открой...

"Давай, давай, постучи, - Я грустно ухмыльнулся, поворачивая ключ в замке.
– Подумай о жизни, сука!"

Я знал, что это жестоко. Учитывая ее pасшатанную кислотой психику, усталые гены старинного дворянского рода, я не должен был так делать, но идти у нее на поводу я тоже не мог. В ней было что-то завораживающее. Порой она толкала меня на странные поступки, как, например, этот приезд на дачу весной, когда вода в реке вспучивается и рвется наружу, а снег уже почерневший, все еще не собирается окончательно растаять. Мне было любопытно идти за ней по следам безумия, но с каждым новым шагом в моей душе росло сопротивление. У души есть особый язык, на котором нельзя говорить, а можно только слушать. Тот, кто хоть раз слушал свою душу, знает, что души не умеют лгать. Передо мной стоял выбор. Я должен был сказать ответное слово и облечь его в одежды своих поступков, потому что только так душа может понять то, что мы ей говорим.