Рассказы

Зато теперь есть что вспомнить. Но неужели нечего, кроме кучерявого мучителя и его друзей, друг врага — мой враг? Неужели? Ведь не учебу. Маленький и повзрослевший Отто учился хорошо, давя тошноту. Латынь, умерший еще до его рождения язык. География. Плевки. Абсурд: на уроке закона Божьего они слушали про шесть дней, а спустя час на естествознании им рассказали теорию обезьян. Если это смешно, то он не смеялся, быть может, единственный, кто видел страшную несуразность. Как и единственный, кто ходил в этой гимназии оплеванный. Даже собаки лаяли на него более злобно, чем на заурядных учеников, даже погода недолюбливала его.

Однажды он хотел убить Розенблюма, это было всерьез. С огромным булыжником он несколько осенних вечеров стоял перед его домом, упорный и без усталости. Было темно, и он мог успеть убежать неузнанным, когда прохожие услышат крик. Отто десять тысяч раз воображал себе этот последний крик — теплая мысль в холоде нескольких лет. Арон так и не вышел, зачем ему выходить из теплого дома в сырость и в дождь? Простуженный Отто имел время подумать об этом в своей постели. Болел неделю. Когда вернулся к жизни и поднялся на порог лучшей школы города, Арон Розенблюм сказал приятелям, тыча пальцем в его несуразную, тощую фигурку: «А я думал, что этот хилый господин уже сдох».

К тринадцати годам Отто разучился плакать, полгода проспав на мокрой подушке. Плакать лучше ночами, а днем опаснее. Но он был единственным в семье, кто спустя три года не рыдал в день смерти матери. Пригодилось потом. Он холодными глазами смотрел на то, как с человеческих тел снимают кожу, слабо надеясь на то, что тридцать лет назад школьные товарищи не станут избивать его линейками после уроков. Они ведь могут, если вместо Бога поклоняются Розенблюму, а тот презирает слабых.

Сначала он тоже перестал любить слабых, уже в университете. Его тоже не любили. Особенно девушки. Но плевать. Он тогда впервые убил молодого человека на дуэли. Не Арона, тот был потерян лет пять назад. Смеяться перестали. Уважали? Он в этом сомневался. Но тоже плевать.

А в двадцать втором он впервые узнал, что из космоса на Землю снизошел мессия: он говорил об избавлении мира от подлой расы отравивших колодцы. Немного спустя Отто прочитал знаменитую книгу однофамильца и понял, что на этот раз Розенблюм не уйдет, не отсидится в теплых стенах, пока маленький продрогший мальчик дожидается его с булыжником в правой руке. Ему некуда будет уйти, ведь к ногам победителей ляжет весь мир. Но сначала рай будет восстановлен здесь. Германия без отравителей казалась прекрасной страной, кусочком раннего детства, о котором он ничего не помнил, но твердо знал, что когда-то оно было и у него.

Спустя больше десятка лет, пропитанных потом и борьбой, рейхсфюрер СС сделал ему личное предложение. Это была работа, для которой сгодится лишь тот, в чью грудь Один вложил безжалостное сердце. Раса. Он понял. И Отто Розенберг в тот день поблагодарил Генриха за оказанное ему доверие.

Он всегда всматривался в лица приговоренных, и не зря — похожих было много. Он успокаивался. Говорили, что Розенберг был самым спокойным и методичным, как вверенный ему механизм.

Однажды, глядя на черный дым из трубы, — банально, но это так! — Отто понял, что отыгрался. Со всеми и за все. После того, как он понял, Отто Розенберг перестал ненавидеть и стал любить: себя, свою судьбу, небо над головой, землю под ногами и людей, которых продолжал убивать. Он полюбил то, что называется словом жизнь. Но он не спешил. Спешить больше некуда — он закрыл все счета, предъявленные ему миром.

Говорили, что в Ордене он был самым счастливым. Ошибались? Вряд ли. Среди начальников лагерей было немало счастливых людей. Его называли лучшим, и он бы не опроверг.

Когда Отто Розенберг понял, что нашел себя, то вознес Господу самую странную молитву из всех, когда-либо слышанных небесами. Впрочем, он молился не христианскому богу…

Возрожденное язычество? Подлинно арийская вера? Он молился и больше не отыскивал среди обязанных умереть курчавых и тонколицых. Зачем? Отныне он был счастливым человеком: твердо знал, что делает великое и нужное дело, занимает ответственный пост. Офицер. Руководитель. Человек миссии. И ничто сверхчеловеческое нам не чуждо.

Когда переворачивается большой мир, невероятное становится твоей явью. Увидев однажды Розенблюма в списке имен, он решил, что пришло время второй раз в жизни совершать поступок (первый — вступление в ряды). Он вызвал заключенного, тот был немолодым мужчиной с выбитой челюстью, кривыми пальцами, слезящимися глазами, худым, на десяток лет младше по возрасту, чем по виду, — это надо же, совсем не изменился, мерзавец!

Бывший палач не узнал свою жертву. Стоящий напротив казался заключенному очередным эсэсовцем, просто очередным. Руны, «мертвая голова», главнее остальных — ну и что? Поэтому он не верил своим глазам.

Сумасшедший офицер встал на колени.

— Зло есть лучшая сила человека — воистину так. Злой всегда победит. Ребенком я не знал этого и беспомощным входил в мир. Благодаря тебе я узнал правду и благодаря тебе я стал сильным, таким, как сейчас.

Воткнув свой взгляд в уставшие глаза Розенблюма, он продолжал:

— Я не могу убить своего учителя. Ты должен жить, потому что ты научил меня жить. Я покажу тебе, как выйти отсюда. Не бойся, не обману.

Отто не обманул еврея, предложив тому лучший способ.

Но Арона Розенблюма все-таки пристрелила охрана. Пуля в голову без предупреждения, попытка к бегству не удалась.

…После войны, неузнанный союзниками и трибуналом, Отто Розенберг сидел на веранде своего дома. Он пытался вспомнить детские годы как лучшее время жизни. Но память старика была слабой, и многое вспомнить просто не удавалось. Как жаль.

Правда о невинно убиенных

Мальчик карабкался вверх по зеленому склону, наплевав на расцарапанные коленки. Мальчик был в белой футболке, грязных шортах и без страха носил братовы сандалии на босых пятках. Где-то здесь, как ему рассказывали, жил старик-лесник, потрепанный и уставший, щетинисто-бородатый, но много знавший, в том числе и правду о невинно убиенных. Мальчик лез к нему, уже с детства зная в себе любовь к крутой и бесповоротной правде, равнодушный к расцарапанной коже и прочим последствиям. Он улыбался неужели ему так весело узнавать новое?

Солнце прицельно било в макушку. Как жарко, подумал он, и хочется пить. Но у лесника, кроме горькой тепловатой водки, должна быть вода.

Пенсионер ушел в лесники, выбрав себе место подальше от шума. Теперь он жил среди зеленого цвета, тишины и невнятных слухов, самым знаменитым из них слыло предание о невинно убиенных.

В двух шагах поднимались вверх склоны гор. Он не обращал внимания: жил как жил, охотился на лесных зверей и раз в месяц выезжал в город за газетой, патронами и ящиком водки. Старик был худой и высокий, с мерзким голосом и добрыми полуслепыми глазами. Дети его боялись, а собаки уважали, приветствуя подергиванием хвоста-бублика и заливистым лаем. Окрестные старухи в платочках считали его видным мужчином, но сходились в мнении, что он психически нездоров.

Старик сидел у костра, напряженно обнюхивая ближайший воздух. Тушка поджаривалась. В одной руке лесник держал нож, а другой поглаживал книгу, нерусскую и неновую, с зелеными пятнами на обложке и готически непонятными буквами: «Friedrich Nietzsche Alsо sprach Zarathustra».

Мальчик подошел со спины.

— А книжка с картинками? — спросил он, замирая от своей наглости.

— Да мне по хрену, — честно ответил тот. — Я все равно читать не умею. А книжку немец забыл. Сам подох как миленький, а книжка осталась. Но у меня быстро в дело пойдет: кончатся дровишки, займемся чтением.