Рассказы
Шрифт:
Долгое время я собирал и изучал свою коллекцию, посещал заветные места, искал новые. Я облазил все окрестные подвалы, умудрялся тайком от родителей проводить целые ночи на улице в поисках интересных экспонатов, пробовал ходить по тоннелям метро. Там особенно интересно, кругом опасности — поезда, электричество. Недостатком коллекции было то, что когда мне хотелось побыть, к примеру, в сырой тьме осеннего леса, этого приходилось ждать до осени. Хотя воспоминания у меня никто не мог отнять.
Через десять лет в коллекции было уже около сорока видов темноты и все совершенно разные. Объяснить непосвященному человеку разницу между ними довольно затруднительно, хотя самые примитивные различия воспринять могут многие. Есть темнота сухая, влажная, спокойная, волнующаяся, запутанная, как лабиринт Минотавра или простая, как водная гладь… Можно долго продолжать, но дальше будет все менее и менее понятно. Причем обычно люди употребляют эти термины применительно к своим ощущениям от чего-либо, то есть «мне было спокойно в темноте или тревожно». На самом деле, разница именно в самой темноте, просто она бывает разная и человек тут совершенно не при чем. Но какой бы она ни была, в ней всегда чувствуется опасность и неизведанность.
Все тайны начинаются там, где бесполезны глаза. Но как сильный свет ослепляет, так и совершенная тьма наделяет своим, непонятным для других зрением.
Руки, уши и тем более глаза не могут дать в хорошей
Все время, пока я рыскал по темным улицам, тоннелям и подвалам, меня не оставляло ощущение, что это не полная темнота, не такая полная, какой могла бы быть. Не хватало ей прозрачности, той кристальной чистоты, какая бывает у бриллиантов и драгоценных камней чистой воды. Не хватало кристального звона, что раздается, если задеть металлическим стерженьком хрустальный бокал. В моей коллекции не было тьмы. Настоящей, непроницаемой. И искать ее нужно было именно здесь на земле, а не где-нибудь в космосе — там всюду звезды, правда есть еще некие черные дыры, но что это такое, сейчас никто толком ответить не может. Хотя может быть именно они и являются прибежищем абсолютной тьмы. Как любой истинный коллекционер, я хотел заполучить в коллекцию лучшие экземпляры (земные конечно же). У других собирателей, все упирается, как правило в деньги, мне же это никак не могло служить препятствием. Но с другой стороны все ценности планеты, как правило хорошо известны, будь то первая английская марка, алмаз «Око света», Джоконда или Кадиллак «Серебряный призрак». Каждый коллекционер знает где они находятся. Для этого выходят каталоги, издаются журналы, газеты и кучи другого хламья. В моем случае все совершенно по-иному. Тут нет ни подсказок, ни путеводителей, но от этого только интересней.
Скучные домашние дела тяготят меня, я томлюсь и задыхаюсь, как перед грозой, когда не хватает воздуха. Раздражаюсь по пустякам, с трудом дожидаюсь часа, когда полная непроницаемость снова спрячет меня в свое чрево, где обостряются чувства и жизнь кажется стоящей штукой, потому что здесь понимаешь, что она может в любую секунду оборваться, как паутинка, сплетенная беспечным пауком на коровьей тропе.
На работе от бумажной пыли у меня воспаляется нос, отчего по утрам из него идет кровь. Врач сказал, что надо либо бросить работу, либо мазать нос какой-то вонючей мазью, запаха которой я не переношу. Работу можно было бы бросить, но я не знаю, как бы я объяснил матери, зачем я это сделал. Мой рабочий стол завален бумагами, как осенний лес гниющей листвой. Они шуршат и временами кажутся мне похожими на пласты могильной земли. Часы на работе тянутся тоскливо и томительно, как последние капли крови из мертвого тела. Потом я прихожу домой, а там совершенно нечего делать, только пустота и сонливость тяжелыми ватными шарами катаются, ударяясь о стены тесной, похожей на гроб квартиры. Как видишь, ассоциации исключительно одной направленности, но никакие другие в голову не приходит. Такая жизнь невыносима в своей бездумности и тщетности. Она не стоит ничего и потому ее потеря не кажется такой уж страшной. Да и что я такое в конце концов? Кожаный мешочек с кровью, имеющий право выбора, вот и все. Стоит ли настолько ценить себя, что бы отказаться от полноценной жизни?
Иногда мне кажется, что если бы однажды утром мне сказали бы, что я уже умер и мне больше не за чем ходить на работу, а оттуда домой, то я бы был совершенно счастлив, если б не моя коллекция. Ее жаль. Все, что ценно обычным людям, мне не интересно. Вот такая форма уродства.
Началось это мое странное увлечение в раннем детстве. Изначально я видел в темноте хуже обычных людей. Там, где остальные еще что-то различали, я ходил, как слепой, натыкаясь на людей и опрокидывая стулья. Я жил тогда с родителями в двухкомнатной квартире на окраине города, где не было поблизости ни фонарей, ни ярких светящихся вывесок на магазинах, не было даже светофоров. По этой причине, как только в доме гас свет, в нем тотчас же воцарялась непроницаемая тьма, сгущаемая к тому же тяжелыми шторами, к которым питали пристрастие мои родители. По вечерам мама задергивала их и только тогда включала свет.
— А то смотримся, как на экране, — говорила она.
И была, в целом, права. Я сам зачастую люблю, идя по вечернему городу глазеть в ярко освещенные окна домов рядом с дорогой. Там можно было разглядеть кусочки чужой жизни, такой неизвестной и до одури знакомой. Там, за окнами, люди, не подозревая, что за ними наблюдают, живут своей простенькой и мелкой жизнью: ужинают, ругаются, смотрят телевизор, засыпая на ходу, делают уроки, читают газеты. Все то же, что и у меня. Особенно странно смотреть на все это зимой, когда я стою на холоде, поеживаясь от мороза, притоптывая ногами и гляжу, как в квартирах ходят теплые люди в легких маечках, халатиках и тренировочных штанах, как будто и нет в метре от них ни холодного ветра, кусающего за уши, как синий волнистый попугайчик, ни замерзших до хрупкости голых ветвей, словно не носятся в воздухе снежинки, похожие на пух убитой небесной курицы. Кажется, что это не окно, а самый настоящий экран, где просто показывают кино. Ощущение, будто эти персонажи живут в другой реальности, что, в конечном счете, верно. Это и есть другая реальность — реальность цивилизации, искусственная и хрупкая, не прочней оконного стекла. Люди так свыклись с ней, что воспринимают ее как нечто вечное, незыблемое. Иногда хочется взять камень побольше и швырнуть его в этот тихий омут уюта, чтоб разбилась гладь стекла, брызги полетели в стороны и все черти там перебаламутились. Чтобы обитатели омута дернулись от ужаса, от холода, от того настоящего, что ворвалось к ним вместе со снегом в рваную рану разбитого окна. Чтобы закружились в беспорядке поднятые ветром газеты, заметались листки календаря…
Но я никогда не делал этого. Просто наблюдал из темноты.
Страшная и притягательная сторона тьмы обнаружилась с тех пор, как только родители получили двухкомнатную квартиру и маленькую комнату отдали мне. Родители спали в большой, я в своей маленькой. Когда не удавалось уснуть сразу, приходилось долго лежать в становящейся вдруг сразу горячей и неудобной постели, ворочаться с боку на бок и перебирать случившиеся за прошедший день события и слушать. Как только квартира погружалась во тьму, изо всех углов выползали шумы. Они, незаметные в дневной и вечерней суматохе, ночью становились полноправными хозяевами квартиры. Шорохи, постукивания, скрипы и шелесты бродили никого не боясь и не стесняясь. Особенно интересным был коридор. Там постоянно что-то происходило: кто-то бегал на маленьких лапках, издавая дробный топоток, что-то большое, как корова или бегемот, временами шумно и сонно вздыхало под дверью. Дом как будто заполнялся странными зверями невидимыми в темноте, а может даже и состоящими из темноты. Или темнота состояла из них. Если небо было чистое и была луна, лучики света пробивающиеся из-за штор, отчасти разгоняли этих зверей, в остальное же время ничто не мешало им владеть квартирой, которую днем я считал своим домом.
Но самое
страшное начиналось, когда среди ночи вдруг хотелось в туалет. Чтобы дойти туда надо было выйти в коридор, и идти по нему вперед мимо комнаты родителей все прямо и прямо пока не упрешься в туалетную дверь. В коридоре темно было всегда. Я долго терпел, старался уверить себя, что мне никуда не хочется и лишь когда становилось совсем невмоготу, осторожно опускал ноги на пол, отчаянно боясь, что из-под них сейчас прыснут живущие в темноте мыши, темные мыши. Нашаривал тапки, все так же подозревая, что эти зверьки могли набиться и туда, как в гнездо, подходил к двери и, сглатывая от страха, брался за ручку. Считается, что в фильмах ужасов нет более тревожного и волнующего кадра, чем медленно открывающаяся дверь. Так же маленькому ребенку ужасно страшно открывать дверь из одной темноты в другую. Я брался за ручку, она всегда была спокойная и холодная. Поворачивать ее я никогда не торопился и держался некоторое время просто так, не решаясь повернуть, ожидая, что сейчас кто-нибудь повернет ее стой стороны и готовясь с облегчением закричать от ужаса. Волосы на затылке шевелились, как трава, в которой бегают незаметные цыплята. По коридору двигался, вытянув вперед одну руку, а другой ощупывая стену. Шел и думал, что вот сейчас моя рука упрется в шершавый бок темной коровы или лицо злобного гнома. Тем не менее каждый раз я благополучно добирался до цели. Путь обратно всегда проходил гораздо быстрее. Идти надо было на крохотную светящуюся точку глазка во входной двери. Слева от нее была моя комната, где я тут же нырял под одеяло и дрожал от восторга, что и на этот раз темные звери не достали меня. И вместе с тем было чувство, что я все же встретился с чем-то удивительным и будоражаще интересным. От пережитых волнений я быстро засыпал, а днем совершенно забывал о своих ночных переживаниях.В детстве же, когда мне было лет пять со мной произошла одна забавная история, которая подсознательно наверняка повлияла на мое дальнейшее увлечение тьмою.
Как-то родители отправились в театр. Театр был в другом городе. И хотя для поездки туда отцовский завод предоставил автобус, ожидать их возвращения раньше полуночи было нельзя. В доме остались лишь я да кошка Багира.
Это было изящное, грациозное создание на длинных, стройных лапах. Темно-серого цвета с большими, бледно-зелеными глазами. Достаточно своенравная и самостоятельная. Видимо из-за таких представительниц кошек и стали называть «сама по себе». У нее была одна особенность — она не любила, когда я пел. Когда отец напевал что-то под гитару, она относилась к этому совершенно спокойно и не обращала ни малейшего внимания, но стоило мне запеть что-либо одному без аккомпанемента, как она прибегала, начинала тереться о мои ноги, жалобно мяукать, а если после этого я не прекращал своего занятия, то и покусывать. Не больно, но ужасно неприятно. В тот вечер, я, играл в солдатиков и горланил марш.
Смело солдаты в бой вы идите,
Смело ужасною смертью умрите. Пусть разорвет нас бомбой на части, В этом простое солдатское счастье.Вряд ли я мог где-нибудь подслушать эти жизнелюбивые слова, скорее всего я сам же и сочинил их во время игры. Багира некоторое время скулила рядом, а поскольку я не собирался замолкать, стала кусать меня. Чувствуя себя в доме полноправным хозяином, я довольно грубо схватил ее за шкирку, и стараясь не дать ей оцарапать мне руки, понес в комнату родителей. Забросил внутрь, плотно закрыв за собой скрипучую дверь. После этого продолжил игру и пение. Багира, не вынося заточения и моего пения, жалобно мяукала под дверью, прося выпустить. Потом, видимо, разозлилась и стала угрожающе завывать. Я лишь довольно усмехался про себя, разворачивая полки и делая обходные маневры. Дверь закрывалась плотно, я не боялся, что кошка придет мстить. Понемногу, то ли она угомонилась, то ли я перестал замечать ее угрозы. Игра была в разгаре, когда потух свет. От неожиданности я застыл, не понимая, как такое могло случиться и надеясь, что сейчас его снова включат. Дом замер и в тишине раздался оглушительно громкий, резкий, как скрежет иглы по стеклу, скрип открываемой двери. Той самой, за которой сидела обозленная на меня кошка. Я онемел от страха. Он был беспричинный и оттого еще более пугающий. Я не видел ничего вокруг. Глаза понемногу привыкали к темноте, но видней от этого не стало. Шторы были плотно задернуты, фонарей рядом, как я уже говорил, не было. Я сидел на полу среди расставленного мной войска, которое не могло защитить меня. В голове мелькнула мысль о том, что следовало бы закрыть дверь в мою комнату, чтобы сюда не пробралась Багира, и тут мою голень пронзила острая боль и раздался торжествующий кошачий вопль. Это было так неожиданно, что я буквально обмер от страха и закричал, как резаный. Этот крик, наверное, и вывел меня из ступора. Я ударил наотмашь, но рука прошла сквозь воздух — кошка уже успела отскочить от моей ноги. Царапины сильно болели. Я вскочил и отбежал к стене, раскидывая стоящих повсюду солдатиков, споткнулся, чуть не упал. Прижался к ней спиной, двинулся в угол. Рядом раздался утробный мяв Багиры — она не собиралась так просто отпускать меня. Я добрался до угла и тут боль снова обожгла ногу. Я пнул невидимую врагиню, но лишь слегка задел ее. Сзади почувствовал что-то твердое — клюшка! Она иногда стояла здесь, если я не успевал убрать ее на положенное место в кладовке. Я схватил ее, выставил перед собой и наклонив к полу, стал ждать новой атаки. Было страшно, сердце колотилось о грудную клетку с такой силой, что боль отдавалась в горле. Где-то рядом на стене неимоверно громко в наступившей разом тишине тикали часы с кукушкой. Ноги еле держали мое ослабевшее тело. Я почему-то вдруг почувствовал себя пещерным человеком, застигнутым ночью вдали от жилища. Рядом бродил хищник, медленно сужая круги. А у меня в руках было лишь хрупкое копье против большого и сильного зверя. Для пятилетнего ребенка и разозленная кошка — страшный зверь. Говорят, что в темноте, когда почти ничего не видно, лучше совсем закрыть глаза, чтобы не отвлекаться на зрение и сосредоточиться на слухе, обонянии да и просто подсознательных ощущениях и реакциях. В таких условиях лучше всего просыпаются инстинкты, которые спасали наших предков, когда те еще даже не были людьми. Тогда я этого не знал, смотрел вокруг широко открыв глаза, но видел только густую пелену тьмы, окружающую меня. У кошек в темноте часто светятся глаза, но к моей Багире это не относилось. Во дворе послышался звук въезжающей машины, комната на секунду осветилась фарами сквозь щели в шторах и я увидел своего врага. Она спокойно прохаживалась неподалеку, в одночасье ставшая невероятно большой и ужасной. Весь ее вид говорил: «ничего, твоя палка не испугает меня, я выберу момент и снова брошусь». Вспышка погасла. От этого зрелища мне стало совсем не по себе, я едва не разревелся, но кое-как пересилил себя. Наше тихое противостояние длилось довольно долго. Наконец, кошке, видимо, надоело бездействие и она прыгнула. Я не видел, но все равно, каким-то шестым чувством, почуял ее движение. Ударил наугад и понял, что попал. Она отлетела, ударилась обо что-то, то ли о стул, то ли о ножку стола, злобно мяукнула. Я снова замер в ожидании атаки. Боль разозлила кошку и она, забыв об осторожности, бросалась еще несколько раз, но только единожды дотянулась до меня, оставив на моей ноге еще три царапины. Остальные нападения я отбил клюшкой. Под конец, я помню, меня даже охватил некий азарт, как бывает при какой-нибудь увлекательной игре. Было волнительно и весело. Страх прошел совершенно, боль почти не воспринималась, она была чем-то вроде непременной части игры, жестокой и крайне интересной.