Рассказы

Он поклонился госпоже как должно, низко и с почтением, но улыбка не покинула его сероватых от холода губ…

Старая, как мир, история. Нет им счета и числа. Знатная девушка влюбилась в простолюдина, в солдата. Они сбежали от родительского гнева, тайком поженились. Забрались в самую глушь, чтоб жить в любви и согласии, чужаками и непонятными пришлыми в бедной деревне. Она была согласна на все лишь бы быть рядом с любимым. На косые взгляды, на бедность, на недоброжелательство, на тяжкий труд. Но счастье их было недолго. Через полгода муж заболел и умер. Да, да умер, не оставив ей ничего. Даже сына.

Но Ондоль не могла позволить судьбе разбить свою жизнь. Бывшая принцесса крови не могла сдаться, она не умела признавать поражение. И тогда сделала Ондоль палатку из холста, перенесла в неё тело мужа, и три дня жгла в костре одни ей ведомые травы и корни, и говорила слова на странном языке. Не спала три дня и три ночи, не пила и не ела ничего все время, ведя спор с самой Неумолимой. А на утро четвертого дня любимый ожил, открыл глаза и улыбнулся: белозубо, растерянно, смешно и немного глупо. Словом, как обычно. Вот только не мог сказать ни единого слова. Нем вернулся из объятий Хозяйки. Говорят, будто таково было условие Двуединого. Говорят, что лучше всего Боги слышат тех, в ком течет королевская кровь — кровь помазанников. Говорят, что через год родился у них сын — обычный человеческий ребеночек. А потом, как оно бывает, мальчик вырос и ушел из родительского дома в большой мир.

— Ты действительно спорила с Неумолимой? — решился спросить Ириен, после долгого, как зимняя ночь молчания.

Ондоль закатила глаза, словно в немой молитве.

— Так вот чего тебе надо!!! Узнать, можно ли отнять у Двуединого человеческую душу! — всплеснула она руками.

Старуха не пожалела свечи, чтоб увидеть лицо эльфа. Поднесла дрожащий огонек прямо к его носу, и долго, непереносимо долго и терпеливо, вглядывалась в светлые глаза, подслеповато щурясь.

— Бедный мальчик. Двуединый никого не держит. Они сами не хотят возвращаться, — тихо молвила она. — Там хорошо, спокойно и мирно. Там есть все то, чего у людей при жизни бывает очень мало. Там покой и свобода.

— Но… но…он же вернулся…

— Да. И долго не мог меня простить, — старуха отвела взгляд. — Потом все-таки простил, но если бы ты знал сколько тоски было в его глазах… Иногда.

Свеча выпала и закатилась под лавку. Ондоль закрыла лицо трясущимися руками и отвернулась.

— Вечно беда от вас, остроухие. Уезжай, Ириен Альс. Ничего я больше тебе не скажу, — сказала она в темноту.

И, действительно, ничего не сказала. До самого его отъезда на следующее утро. Молча накормила завтраком — кружкой молока и ломтем лепешки, молча стояла на пороге, глядя, как он седлает свою лошадь. Но её обет молчания не был такой строгий, как у покойного супруга.

— Хуже всего то, что Там мы с Витором никогда не встретимся. Не будет у нас общего посмертия. Такова единственная плата Неумолимой… Но, веришь, оно того стило.

— Верю, — сказал Альс, не оборачиваясь, легонько шлепнув Ониту по холке.

И не увидел растерянную улыбку на лице старой женщины, почти беззубую и от того смешную и даже немного глупую, обращенную куда-то в небеса.

Жестокосердный

Нигде во дворце не спрятаться от воплей плакальщиц, нигде не укрыться от испуганных и вопрошающих взглядов. Будь ты последний подметальщик или великий царь: все равно настигнут неискренние вздохи придворных перемежаемые рассуждениями о том, кто станет новым наследником. Жаль только, скорбные речи не оживляют мертвых. Шуршит пустопорожней болтовней, словно горячим песком бархан, новый дворец, совсем недавно отстроенный на фундаменте старого отцовского. Зачем роскошь росписей и позолота, если больше нет царского первенца?

Он просто хотел побыть один. Совсем недолго. Чтобы дать волю своему бесконечному горю. Раньше одного малоприметного знака начальнику личной охраны — огромного роста нубийцу хватило, чтобы весь дворец погрузился в тишину. Но сил практически не осталось.

Пусть суетятся, пусть воют, лишь бы его самого не трогали.

Аменхосеф, сын мой, почему именно ты? Почему так рано?

Но боги загадочно молчат…

Рамзес закрыл лицо широкими твердыми ладонями. Нет, он не плакал. Человек, заставивший хеттов считаться с Египтом, чья храбрость и отвага воодушевляли воинов на подвиги в битве при Кадеше, давно разучился лить слезы. Даже когда ушла Нефертари он ни словом ни жестом не выказал слабость и душевную боль. Пусть рыдают слабые, пусть стенают женщины, но великий властитель Черной Земли не чета обычным смертным.

Видит Осирис, тяжелый выдался год, да. Саранча, засуха, моровая язва, потом жрецы опять что-то намудрили со своими опытами. И смех, и грех, но из-за их оплошности чуть до народного бунта не дошло. Додумались вылить какую-то гадость в Нил. Вода стала кроваво-красной, перепугав честных египтян до полусмерти. Аменхосеф из-за этого случая сильно поругался с братом. Впрочем, верховному жрецу Птаха в этом году изрядно перепало и от отца.

Наказания заслужили многие, это правда. Тут год от года трудишься, воюешь, строишь храмы богам, но чья-то лень и безответственность, точно песчаная буря, уничтожает плоды трудов твоих. Зачем, спрашивается, столько усилий? Зачем возвращать Египту верхнюю Нубию и усмирять Эфиопию? Зачем строить морской транспортный флот?

Зачем, если не в твоих силах сохранить жизнь любимому первенцу? Владения Рамзеса простираются ныне от Сирии на севере до Нубии на юге. И только Аменхосефа нет рядом. И Нефертари тоже.

Управлять ли боевой колесницей или собственной судьбой, какая разница? Отчего-то Рамзесу всегда казалось, что и то и другое удается ему с равной степенью легкости. Ни разу не опускались руки. И вдруг такое черное жестокое мучение…

Нефертари, скоро ты встретишь нашего сына в загробном мире. Он так скучал по тебе, прекраснейшая из женщин. Веришь, я сам до сих пор тоскую по тебе, любимая, и иногда в ночи называю своих женщин твоим именем. Они не обижаются, нет.

Царя отвлек от печальных мыслей какой-то посторонний звук, чей-то настойчивый голос.

— Кто там? — строго спросил Рамзес.

— Моисей и брат его Аарон.

Великий Фараон воздел очи к небу.

Еще одна казнь египетская! Вот ведь упертые люди!

— Отпусти народ мой!

— Отстать от меня, сын израильский, у меня сын умер.

Этот косноязычный странный человек вызывал у Рамзеса вовсе не гнев или раздражение, а скорее недоумение смешанное с любопытством. В лучшие времена царь непременно бы подискутировал с ним на божественные темы. Рамзесу всегда казалась спорной идея об единственном боге израильтян. Мир слишком велик и разнообразен, чтобы им можно было управлять единолично.

— Господь наказал весь народ египетский, жестокосердный фараон! Умерли все первородные сыновья…

— Ну да. Ведь была чума. Она забирала всех подряд, не считая по очередности рождения, — устало возразил Рамзес.

— Это Господнь наш…

Нельзя сказать, чтобы Аарон так уже сильно превосходил брата в ораторском искусстве. Да и аргументов в споре ему зачастую недоставало.

— Не исключено. Моровое поветрие — это кара богов, — согласился фараон.

И подумал: "Тогда твой Господь точно к этому делу приложился"