Рассказы
Шрифт:
Гордеев выкатил из-под углей картофелину, принялся ее очищать. По его лицу было видно, что откровенность Нонны ему неприятна.
Они были одни у костра, – дядя Миша и Вася тактично оставили их втроем и возились возле катера, готовясь в обратный путь.
– Слушай! А ты тихий-тихий, а меня перехитрил, – сказал Кульков. – Я ведь сам был в нее влюблен!
– Да, тут ты промазал, – сказал Гордеев и, зло сощурясь, бросил недочищенную картофелину в кусты. – Она – как тот вальдшнеп, что улетел от тебя за протоку. А тебе остается сказать: «Пусть живет!»
– С кем? – сострил Кульков. И сам почувствовал, что не к месту.
Ее глаза
– Что я такого сказал? – спросил Кульков, испытывая странную неловкость. Так неловко чувствует себя человек, со смехом войдя в дом, где людям не до шуток.
– Ты ни при чем, – сказала Нонна. Она вытерла глаза и улыбнулась ему сквозь слезы. – Просто такая нелепая жизнь…
И снова катер шел наперерез волнам, далеко позади оставив тихие синие протоки с коричневыми «мартышками» камыша, осенним золотом дубов и шелестом опавших листьев. Быстро смеркалось, и густое брусничное зарево растекалось на западе, окрашивало воду. Плыли молча. Нонна ловила рукой летящие брызги. Другая ее рука лежала в руке Гордеева. Вдруг она запела, сначала тихонько, потом громче. Она пела для себя самой, не заботясь о том, что ее слушают:
Лишь только вечер затеплится синий, Лишь только звезды блеснут в небесах И черемух серебряный иней…У нее был низкий, глубокий голос красивого тембра. Кульков слушал ее и жалел, что не был на ее концерте. Не видел ее в том черном кружевном платье. Впрочем, и такая, в стеганой кухлянке и цветастом платочке, она нравилась ему. Пожалуй, ни одна женщина не нравилась ему так, как эта, пришедшая из его детства. Для чего? «Чтобы тебя повидать»… Ну вот и повидались. А любит она другого. Что она в нем нашла?
…И войди в тихий сад ты, как тень, Не забудь потемнее накидку…«Меня так не любили, – думал Кульков. – Никто. Даже Зина… В чем тут дело?.. Должно быть, в том, что я не внушаю им жалости. Нонка любит его потому, что жалеет…»
Гордеев сидел, подняв воротник суконной куртки. Он слушал Нонну серьезно, чуть отрешенно. Кульков подумал, что, в сущности, совсем не знает этого молчаливого человека. Он пытался вызвать в себе жалость к Гордееву, но ощутил только острую, болезненную зависть…
По дороге ехали уже в полной темноте. Отмелькали огоньки Сарбая.
Шёметом, Вася! Забросим их к речному вокзалу и жмем в институт. Задача ясна?
– Есть к речному, – сказал Вася. Стрелка спидометра колебалась на отметке сто, клонясь к ста двадцати, когда начался асфальт.
Вега дремала, положив голову на колени Кулькову. Сзади ехали тесно – захватили с собой дядю Мишу.
«Ничего, в тесноте, да не в обиде», – думал Кульков. Он думал обо всем сразу – о предстоящей лекции, – он читал хорошо, бывало, что студенты даже аплодировали ему… О том, что придется слетать на той неделе в Москву, – вызывают на совещание. И о том, что, пожалуй, сегодня был слишком резок. Не стоило так говорить с этим Фокиным… Все же зам. главного! Но когда же он научится четко излагать свои мысли? И эта дурацкая манера – «я вам еще раз повторяю, Николай Семенович»… Как будто это он, Кульков, такой непонятливый…
Он
думал и о том, что завтра состоится ответный матч, его команда играет с командой «Топаз», своим главным соперником. Надо пойти поболеть за своих. Тем более что после каждой забитой шайбы они бросают взгляд на директорскую ложу, там ли он…«Всё надо, надо, – думал он. – И всем я что-то должен. Конечно, я вправе требовать… Но что такое – право требовать в сравнении с правом просить?.. Что выше, человечнее этого права?..»
– Спасибо, Кулёк, – сказала Нонна. – Я очень рада, что повидала тебя…
Они стояли у речного вокзала, светившегося зеленым и красным неоновым светом. Он вышел из машины и обеими руками пожал ее маленькую холеную руку.
– Извини, что не могу проводить…
– Отойдем на минуту, – сказал Гордеев. Они отошли в сторону на два шага.
– У меня к тебе просьба, – сказал Гордеев. И чиркнул спичкой, закуривая.
Кульков почти не удивился. Он все время подспудно ждал этой минуты. Ждал и боялся. Но вот она наступила, эта минута, и он вместо разочарования ощутил облегчение… Все правильно. Он директор завода. У директора положено что-нибудь просить. Это, пожалуй, немножко грустно, но зато все стало на свои места. «Чтобы тебя повидать…» – вспомнил он.
– Выкладывай, только быстро, – сказал Кульков-директор. – Я сегодня добрый…
– Она там болтала разные глупости, – сказал Гордеев. – Не обращай внимания. И никому про это не говори… Ну, что мы ездили на острова…
– И это все? – спросил Кулёк.
– Все, – сказал Санька. И протянул ему руку: – Ну, бывай…
Это не означало, что он приглашал Кулькова к себе на чашку чая.
Касаткины
Касаткины живут в нашем доме уже второй год На нашей даче это единственные соседи – семья ласточек. В прошлом году их постигло несчастье: птенец выпал из гнезда. Я думала, что в этом году они поселятся в другом месте. Но они вернулись весной и, слегка подремонтировав свою квартиру, пустовавшую с осени, поселились опять у нас под крышей.
Наступила пора любви и веселья, кружения в голубом поднебесье. Как высоко они летали, как гонялись друг за другом! С каким озорным писком носились под вечер над родным гнездом! В ту пору мы часто теряли их из виду и никогда не знали – там, высоко в небе, наши ласточки или чужие.
Потом наступила пора забот. Легкое ли это дело – четыре рта! Четыре постоянно голодных разинутых желтых рта! С утра дотемна петляли Касаткины вокруг дома, подлетали по очереди к гнезду, садились на край, балансируя длинными раздвоенными хвостами, и снова взвивались в небо.
Сколько рейсов за день! В основном доставалось старику Касаткину. Он трудился для семьи буквально не покладая крыльев, и если присаживался на мгновение на один из двух проводов, протянутых к столбу напротив окна, моментально получал выговор от Касаткиной. Должно быть, она называла его лентяем, бездельником, черствым эгоистом.
В довершение всего она оставляла гнездо и сама взмывала в небо, чтобы увлечь за собой нерадивого, с ее точки зрения, супруга и тем самым окончательно посрамить его. Впрочем, вскоре Касаткиным стало не до ссор. Они очень уставали. Часам к трем пополудни, когда у птенцов наступал «тихий час», мать и отец сидели на проводах вблизи дома – один выше, другой ниже – и отдыхали, не глядя друг на друга, не общаясь, как отдыхают очень усталые люди.