Рассказы

– А что, Иринарх Иванович, можно?

– А! червь злосчастный!
– воскликнул Богоявленский, - заходи, ничего!

Сидорыч юркнул в калитку, но, увидав на дворе докторшу, смутился. Женщина в грязном капоте и таком же чепце развешивала на заборе белье.

– Опять!
– крикнула она, сердито взглянув на Сидорыча.

– Сам позвал, - внушительно ответил Сидорыч и прошмыгнул в сени.

– С добрым утром, Иринарх Иванович!
– сказал Сидорыч, три раза перекрестясь на образ и низко кланяясь хозяину.

– Садись, - сказал Богоявленский, указывая жирным пальцем на грязный кожаный стул.
– Рассказывай, что нового в городе и как вчера подвизался по части крючкотворства?

– Алтухину важнейшее, могу сказать, прошенье смастерил и был за то подобающим образом ублаготворен очищенной. Даже целковнику приполучил; но "infandum regina jubes renovare dolorem!" {возобновлять несказанную скорбь ты велишь мне, царица! (Энеида) ‹лат›. (Примеч. А. А. Фета.)} попадья наша пронюхала и отняла. Орлом на меня, смиренного агнца, налетела: "In ovilia demisit hostem vividus impetus"; {Среди овечьих стад стремится за ловитвой ‹лат›. {Примеч. А. А. Фета.)} я было вспомнил reluctantes dracones {Потом кидается на раздраженных змей ‹лат.›. {Примеч. А. А. Фета.)}, да куда тебе, так и подхватила мой карбованчик. Много, говорит, вас дармоедов.

– Дома доктор?
– спросил Гольц, остановись пред растворенным окном.

– Дома, пожалуйте!
– отвечал Богоявленский.

Через минуту Гольц вошел в кабинет и, объяснив причину прихода, стал просить записки к фельдшеру.

– Позвольте взглянуть на ваш зуб, - сказал Иринарх Иванович, - ну, батюшка, прибавил он, окончив осмотр, зуб, на который вы жалуетесь, совершенно крепок, и рвать его не следует. Вспомните-ка quae medicamenta non sanant ferrum sanat {То, что не лечат лекарства, лечит меч {лат.).}. Так сперва попробуем medicamenta, a ferrum - то всегда у нас в руках. Вот ум сейчас поколдуем. Только с условием - вполне слушаться врача, коли пришли!

– О, конечно, конечно!
– промычал Гольц.

Богоявленский прошел в соседнюю комнату и, через минуту выходя, вынес кусочек ваты и пузырек.

– Эту штуку вы положите на больной зуб и садитесь вот сюда на диван. Прекрасно, - сказал он, когда Гольц уселся на указанном месте, - а теперь потрудитесь снять ваши сапоги.

– Помилуйте, зачем же?
– возразил Гольц.

– Помните уговор слушаться - и снимайте. Червь!
– обратился он к Сидорычу, - сходи-ка ко мне в спальню и под кроватью поищи валенки, а докторские сапоги и калоши отдай на кухню просушить. Проворней изгибайся! Ну, что ваш зуб?
– спросил он Гольца, когда все его распоряжения были исполнены.

– Еще подергивает, но стал затихать.

– Погодите и совсем пройдет. А я очень рад, что хоть этот и пустой случай завел вас в мою хату. Вы-то меня не знаете, а я вас давно знаю. Вы тут каждый день проходите перед моим окном к должности. Вот, думаю, гордый collega, чтоб этак зайти да перекинуться словечком. Как ни говорите, хоть и в разных местах учились, а все мы дети одной и той же науки.

– Я сам завсегда очень рад, - бормотал Гольц, которому, очевидно, было лестно попасть в коллеги к Богоявленскому.
– Ви позволяйте мене, - обратился он к хозяину, - малинька сигара закуривайть?

– Сделайте одолжение, это в настоящем случае даже может быть вам полезно. А что зуб?
– спросил он Гольца немного погодя.

– Совсем замолк, - улыбаясь, отвечал Гольц.

– Ну теперь вату-то вон и наливайте рюмочку. Рекомендую - anticholericum.

– Не рано ли будить?

– А уговор? Червь! наливай и подавай лекарство.

Гольц выпил, и через минуту приятная теплота пробежала по телу.

– А мне можно червяка-то заморить?
– робко проговорил Сидорыч.

– Мори, - отвечал Богоявленский, - да ведь у меня ты его не заморишь, а только раздразнишь.

– Редкостнейший, можно сказать, у вас, Иринар Иванович, опрокидант, - воскликнул Сидорыч, осушив полную рюмку.

– Ведь вот, даром что червь, - сказал Богоявленский, указывая на Сидорыча, - а тоже одного с нам. поля ягода. Отлично учился, да своего-то запасу больно скудно и тот на шкалики разменял. Вот и вышел червь-ничтожество.

– Это вы сатиру Персия вспомнили: "Ex nihilo nihil, in nihilum nil posse reverti" {Ничто не может возникнуть из ничего и нельзя обратить его в ничто (лат.)}, - продекламировал Сидорыч.

– Молодец червь! Удивительная у него память!
– обратился Богоявленский к Гольцу.
– Только заведите, так и засыплет цитатами. Ведь чем дороги древние? Вон за него даже думают. Так сболтнул, а возражение во второй половине стиха вышло превосходное. Коли ничто не может обратиться в ничтожество, стало быть, и Сидорыч не nihil {ничто (лат).}.

– Как вы это прекрасно повернули!
– вставил Гольц.

– А между тем вам пора лекарство принимать.

– Не много ли будет, я право… - мямлил Гольц.

– Полноте, вы мужчина, да еще бывший бурш. Вспомните-ка старину.

– Да, да, точно. О!
– отвечал Гольц и осклабился, поддаваясь набегающему на него веселью.

– Червь, repeticio! {повторенье (лат.).}

– Est mater studiorum {мать ученья (лат.).}, - докончил Сидорыч, наливая Гольцу рюмку.

– Вы, верно, еще не забыли по-латыни?
– спросил Гольца Богоявленский.

– О, да! о, да! Я очень. Ви продолжайте, я с большим удовольствием.

– А все-таки, - перебил Богоявленский, - я хотел вам попенять; я постоянно наблюдаю за вами. Вы слишком углублены в самого себя. Это, с одной стороны, делает вам честь: истинная мудрость сосредоточенна, а с другой - угрожает апатией. Положим, вы ни у кого не бываете из этих лоботрясов.

– О, ви совершенно правду! Я никуда и ни к кому, - воскликнул Гольц, явно обрадовавшись случаю вставить слово.

– Я тоже у них не бываю, - продолжал Богоявленский, - но ведь у нашего брата ничем не заморишь потребности созерцания. Мы не перестаем, как говорит Цицерон, ardere studio veri reperiedi {пылать желанием открытия истины ‹лат.›. {Примеч. А. А. Фета.)}, и поэтому-то нам, людям науки, не следует забывать друг друга. Вспомните, много ли со школьной скамьи вам пришлось встретить людей, способных понять и оценить вас; а ведь все, что нас окружает, - филистерство.

– Ах, право, как вы все это прекрасно! Это я тоже и вспомнил; в Горацие есть: "Odi profanum" {"Ненавижу непосвященную" (лат.).}. Мене очень, очень приятно. Я бы здесь у вас, только мене пора на слюжба.

– Куда вы так спешите? Дело не медведь, в лес не убежит, - возразил Богоявленский.
– Червь! как это там у Горация про службу-то сказано!

– Quis post vina gravem militiam aut pauperiem crepat? {Кто вспомнит за вином про службу с нищетою? ‹лат.› {Примеч. А. А. Фета.)} - скороговоркой отхватал Сидорыч.