Рассказы

– Конечно, – сказал журналист.

Текст телеграммы был следующий: "НЕ ВОЛНУЙТЕСЬ ВЫНУЖДЕН ЕХАТЬ ПОЗВОНЮ АЛЕКСЕЙ".

Алексей Степанович не видел, как проскочили его полустанок.

Когда проводница вышла, поезд подходил к Загорску.

До Читы ехать четверо с лишком суток. Через Оку, Волгу, Енисей,

Обь. Через леса, степи, горы, мимо озера Байкал, самого глубокого в мире.

Иногда они с журналистом выходили из теплого вагона и поражались чистоте снега и воздуха. Покупали у старух на полустанках горячую картошку и соленые огурцы. Картошку старухи держали в кастрюлях, укрытых в теплые одеяла.

И вот поезд ехал среди зимы, а они сидели в купе друг против друга и ели горячую с дымом картошку. Проводница приносила чай в граненых стаканах в подстаканниках, приемник говорил по-английски, – журналист учил язык, читал английскую книжку с видами старинного Лондона, иногда вслух. Алексей Степанович понимал мало. С другими пассажирами Алексей Степанович не знакомился.

На четвертые сутки, к ночи, когда уже зажегся в купе синий сумрачный свет и они забрались под теплые одеяла, Алексей

Степанович спросил:

– Вы в Чите давно были?

– В прошлом году.

Алексей Степанович молчал.

– Спите? – спросил журналист.

– Нет.

Поезд шел ровно.

– Город как город, – сказал журналист. – Сопки. Вы где там жили?

– В центре. Напротив танка.

– Танк стоит.

Алексей Степанович молчал, и журналист закрыл глаза. Алексей

Степанович долго не мог уснуть.

Прибыли к вечеру.

В Москве все черно в этот час, а здесь светло от чистого снега.

И прожектора на вышках горели ярко. Поезд встал у первой платформы. Алексей Степанович был уже одет и готов к выходу.

Журналист искал очки. Они лежали на верхней полке под светильником.

– Ну что ж, – сказал журналист, спрятал очки и взял сумку.

Алексей Степанович посторонился.

– Не ждите меня.

– Что такое?

– Я позже.

– Ну что ж, – журналист поглядел на Алексея Степановича и вышел из купе. Обернулся:

– До свиданья.

– До свиданья.

Полная тишина воцарилась в вагоне. Тогда Алексей Степанович взял свои сумки (апельсины все были съедены).

Он прошел пустым коридором по узкой дорожке. В отворенные двери шел морозный воздух и звуки: невнятный голос диспетчера, гудок машины, дальний ход поезда, женский смех. Алексей Степанович спустился по железным ступеням, прыгнул, поскользнулся на льду, упал.

Он очнулся в воздухе. Заплакал. Его поставили на обледеневший асфальт.

Мужчина в железнодорожной форме сел перед ним на корточки, заглянул в глаза.

– Ну ничего, подумаешь, до свадьбы заживет. Покажи-ка лоб.

Его прикосновение было горячим.

– Где ты живешь? Где твои родители?

Мокрое от слез лицо жгло на морозе.

– Проводить тебя до дому?

– Нет. – Он вытер нос рукавицей.

– Ты уверен?

– Я рядом живу. Я здесь всегда гуляю.

Будто во тьме самой глубокой памяти вспыхнул свет, и разом выступил весь этот город, и каменная мрачная гостиница, и вкус сладкого печенья в ее буфете, и молочный магазин на углу, и стеклянные бутылки в проволочных ящиках, и лицо продавщицы за витриной, и этот сквер, и весь в серебряном инее танк на огромном, как скала, постаменте, и тополь у ворот, и этот дом, и этот узкий, как колодец, подъезд с жаркими чугунными батареями под замерзшими окнами.

Дверь. Звонок. "Мама!"

Уже пришли первые гости. Мать поставила на стол лимонный пирог.

Отец курил на балконе с Федором Николаевичем. Их длинные шинели висели в прихожей. У окна под самый потолок стояла елка. Алеша еще не знал, что это не елка, а молодая сосна. На макушке горела звезда, горели цветные лампочки, сверкала серебряная мишура, стеклянные шары, грецкие орехи в золотой фольге…

– Утром под елкой будут подарки, Дед Мороз приходит ночью, когда дети спят. – Мать уводила его в спальню… Он не хотел уходить ото всех, капризничал.

Постель уже была разобрана. Мать уложила его, поцеловала. От нее пахло вином. Вышла, прикрыла дверь. Стало темно и тихо.

Алексей Степанович был сам собой и этим мальчиком одновременно, но мальчик не знал о его существовании. Мальчик должен прожить тридцать лет, чтобы узнать.

Тридцать лет, – думал Алексей Степанович, – за эти годы я что-нибудь придумаю.

Детектив

Дни неотличимы один от другого,

Прошлое – ошибка памяти.

Вы знаете, как трудно бывает объяснить доктору свое физическое самочувствие. Слова путают даже тебя самого и рождают совсем другое ощущение. Как же можно объяснить – передать – более тонкие вещи, эмоции, мысли? Проблема эта давно волнует людей, они пытаются ее разрешить, отлично сознавая неразрешимость. Я в их числе.

Первое, что мне хочется, это сразу начать с объяснений: как я себя чувствую, да где у меня болит, хотя уже по оыту знаю, что это худший способ. Начать лучше всего с чего-нибудь другого, с описания природы, к примеру, или интересного типа в электричке.

И тогда, когда ты делаешь вид, что тебя вовсе не интересует собственное самочувствие, оно вдруг сказывается и находит выражение во всем, и в описании природы тоже. Таков закон этого странного мира. Но соблазн велик, и я начну все-таки с объяснений, авось не испорчу, в конце концов, никто не знает законов этого мира до последней точки.

Итак, самое главное, постоянное, хотя я и не всегда его помню, ощущение – я участвую в спектакле. Я знаю древность сопоставления жизни и театра, но мне все же кажется, мое ощущение имеет оттенок, еще никем не высказанный. Во-первых, я чувствую себя не актером, а человеком, которого по ошибке затащили на сцену. Во-вторых, мне все время хочется вспомнить, кто же я на самом деле. Если бы я чувствовал себя актером, я бы отдавался игре весь. Настоящий актер не помнит домашних дел; я тоже не помню, но силюсь вспомнить.

Мое ощущение жизни определяет мою жизнь.

Предисловие, кажется, затянулось, и пора приступить к описанию природы.

Место, куда отправили меня работать по окончании института, давно, в 1986 го-ду – в прошлом веке! – место это было довольно близко от Москвы, а в то же время в кошмарной дали, как в пропасти. Уж очень долго добираться.

Было тихое зимнее утро. Метро только что открылось, и я ехал к первой электричке на Киевский. По утрам у меня бывает самое бодрое и ясное состояние, даже зрение лучше по утрам. Я чувствую в себе силу и почти всегда не умею эту силу израсходовать, она сама идет на убыль к обеду. Часам к трем пополудни у меня обычно скверное расположение духа.