Рассказы

— У него счастливые глаза, как у композитора Журбина! Его зеленые варежки — как листики весенние…

На самом деле эти «счастливые глаза» кукольника уже полгода передают только один процент света в мозг.

— Как же так, а где впечатления для спектаклей берете?

— А что во сне приснится, то и впечатление…

С Кариной приехал из Фиалохолмска режиссер кукольного театра Лев Воробьев. Сам! Выбрался из джипа и поправил волчий малахай, подаренный казахскими кукловодами. Он хотел понять, как это в наши дни, в XXI веке, по селам ходит кукольник. Неужели наступает новое средневековье?

— Я не поверил своим глазам, — говорил он в пути, — когда прочитал в Сети: на табуретке все представление! Петрофан играет на гармони, поет про злободневное, а куклы на табуретке как бы сами пляшут. И вот погнало меня любопытство за сто верст — в Ручейки.

Не верьте ни одному его слову!

На самом деле в капустнике на юбилее театра он играл черта, после чего заснул и трое суток не мог проснуться… уж думали, что в коме. Позвонили знакомому батюшке, а тот спрашивал: крещен ли режиссер. Никто не знал, даже жена — завлит театра.

Вдруг Лев очнулся в палате интенсивной терапии, как ни в чем не бывало пощелкал длинным полированным ногтем мизинца, выкрашенным в стальной цвет. И говорит медсестре:

— Спасибо. У вас дети-внуки есть? Сказки они любят? А кукол? На всех контрамарки выдадут в кассе… Игорь, ты что здесь делаешь?

— Бог и черт боролись за твою душу, — сказал отец Игорь, бывший саксофонист, а еще ранее — бывший хирург, который, уходя из профессии, заявил: «Довольно я пролил крови».

Внешность Льва Воробьева сочетала в себе и льва и воробья: на темени хохолок, а взглянет — чистый царь зверей. В общем, режиссеристый весь. Впрочем, мог представиться: «Президент общества дураков». И раскланивался.

В кукольном театре все поголовно отращивали ногти на мизинцах. Чем-то грело их такое подражание Пушкину.

Так вот: поехал Лев к кукольнику — после трех суток тех, без сознания когда лежал…

Между тем народ в магазине собрался. Петрофан сел на одну табуретку, другую поставил перед собой. Снял зеленые варежки и черные валенки, заиграл и запел:

Приходится пить То, что в колодце, Приходится петь То, что поется…

Кукла вышла по прорезям в центр табуретки, поклонилась и сказала голосом Петрофана, но не обычным, а очищенным от годов:

Не для меня блестит алмаз, Не для меня кафе открыли, Не для меня бабло нарыли, И бренды тоже не для нас.

Куклы другие выскользнули на «сцену», стукались лбами, зрители хохотали.

Когда терпенью край, Играй, душа, играй: Как будто все о’кей! Спокойно чай попей Иль книжку почитай. Играй, душа, играй: Как будто близко рай…

Петрофан отложил гармошку и растопырил пальцы на правой руке. Правнук с серьгой в ухе надел на его пальцы куклу в виде условного животного: четыре лапы, хвост и человеческая голова.

Лев Воробьев оторвался от видеокамеры (снимал все для архива театра) и шепнул Карине:

— Это наш древний образ! Был в русских сказках зверь Китоврас…

Тут изнутри истории древнегреческая рука протерла изрядный такой портал, и кто-то звучно сказал:

— Вообще-то, это наше все, а не ваше. Наш кентавр.

Вдруг на краю табуретки оказалась красавица Заря, расшитая пестрым бисером. Она заманчиво водила огромными глазами, ну и доигралась: Китоврас ее похитил! Он имел на нее свои виды:

Щас я ей овладею, Пущу в ход все, что имею…

Но герой Урал тут как тут:

Вот тебе в глаз, Китоврас, Это раз! Щас слетит голова — Это два!

Китоврас, пораженный дубиной, слетает с руки кукловода и скрывается в бездне его кармана. А Краса Заря дальше ходила по всему миру табуретки и раздавала прибавку к пенсии. Ну тут герой Урал после всех подвигов выпил, крякнул и упал за край табуреточного мира. Путем всея земли.

Мужики громко вопрошали воздух: не пора ли им тоже принять? И посматривали на приезжих со значением.

— Поставлю, — благородно-кратко пообещал Лев. — Но давайте досмотрим. Маэстро, просим вас.

Заря в это время безмятежно завершала:

— Старичье, которое ничье, получит бесплатный проезд на сто верст.

Вошел в магазин Пашка — колом рубашка и сразу закричал:

— Да зачем вы смотрите эту хреновину! Все устарело! Вы что тут — первобытные?

— Почему же ты ходишь сюда? — спросила продавщица и задвигала глазами не хуже Красы Зари.

— Да кто-то должен вас уму-разуму учить!

Тут чьи-то губы подышали на пространство-время, опять протерли портал и сказали приезжим про Пашку: работать не умеет — ему лишь бы прислюнявлено было…

Петрофан запел, завершая:

В старости ночи Становятся длиннее, А в беде — хочешь не хочешь, Становишься стройнее. У меня давно старость И давно беда. Но любви самая малость Прибывает только тогда.

И натянул на длинные кисти свои зеленые варежки, которые как листья весенние.

«Как будто у него пахали на лице, — торопливо писала Карина. — А когда он заплакал, завершая спектакль, борозды на лице заполнились сверкающей влагой».

Правнук Петрофана закутал табуретку вместе с куклами в лоскутное одеяло… «Под Пауля Клее, — записала Карина, — все в треугольниках».

Лев, двигая царственными брылами, сделал продавщице дневную выручку. Сгребли водку-тушенку с прилавка и пошли все к Петрофану.

Правнук нес цветастую торбу с реквизитом. Закатное солнце на миг поселилось в его серьге, затем — в серьгах Карины, огляделось — в чем бы еще поработать, и зажгло окна домов.

Рядом бежала еще собачка в шкуре на два размера больше. Ее звали Наволочка.

Пришли, врезали.

С полатей доносился сладковатый запах душицы, а на полу младший правнук Петрофана собирал сложный пазл.

— Что это у тебя? — спросила Карина.

— Сеятель.

Старший правнук подвинул Петрофану тушенку и пошептался с ним, затем в двух словах рассказал о плане спасения его глаз: