Рассказы

А среди расколотых кубами скал разорванные в клочья задохнувшиеся противогазы вынуждают наши глаза застыть во враждебной пугающей неподвижности. О, матери!

Фантазии самых мрачных ночей, это солнце превосходит вас, это сгусток немыслимого, ирреальная основа невозможного.

Пропыленные и оборванные, несите ящики, откройте, пропустите, но берегитесь: котловина Комо рядом, ее хотят, ее очень хотят захватить! Проклятая копилка, набитая восемью сотнями гранат. Ход сообщения «Мертвая лошадь» завален. Проскочим. Вперед.

Согнувшемуся в полости своей норы хирургу покоя больше нет. После каждого наружного взрыва под грязные проклятия гаснет от сильного порыва свеча. Душераздирающая бесполезная мольба вылетает из сжатых ртов покинутых людей. А лица окрашиваются васильковым, предшествующим ночи цветом.

Эфир и кровь не волнуют белого хирурга в черной норе. Ты еще не двинулся рассудком, упрямый мясник?

Так вот и случается, что гора на краю земли должна испить свое теплое лекарство, испить свое красное лекарство. Так есть и так было, а земля наша еще носит нас.

Так было и так будет, вечно.

Батарея на маневрах

Карлуше захотелось увидеть батарею семидесятипяток, и он дал мне кусочек шоколада: «Если и опоздаем, тетя не станет меня ругать».

Он шныряет по лесу, наконец нам удается разглядеть далекую цель. Крутой откос скалистой стены рва обозначал позицию врага. Это узкая расселина, где молодому лишайнику и пучкам венерина волоса довелось украсить собой летний отдых саламандр.

Первое орудие начало пристрелку с фугасного снаряда, чей пепельный след продымил от скалы, как если бы в нее ударило долото. Стекло призм и линз очерчивает и приближает поле, однако дает дымку, которая не позволяет хорошо видеть легкий выброс пыли от каждого удара долота семидесятипятки.

Невооруженный глаз замечает лучше.

Какой-то снаряд ударил ниже, в песчаную конусность дефекации, и тогда белая куча задымилась; другой — выше, в луговину, тогда куча становится черноватой и яркой.

Командир передавал поправки по телефону, но телефонист, крапотти [18] , понимал плохо. Тогда командир со злостью схватил мегафон, жестяной конус с нагубником, и раструбил цифры на всю гору.

Потом и второе орудие произвело пристрелку, потом третье, потом четвертое: данные направления, прицела и превышения одинаковы, но у каждого своя неточность.

18

Крапотти — глупый сынок Панталоне, богатого торговца, персонажа итальянской комедии масок.

Когда поступила команда «Беглый огонь», из рук в руки пошли «галеты» и начались безумные подскоки. Четверка орудий ритмично издавала то грохот тормозов, то красный вопль из-за щитка, молоденькие каштаны, как прутики, клонились долу в этом урагане. Ритмично клоня спину при каждом выстреле, наводчик вновь смотрит на пузырьки, проверяет наводку. Округлую вершину холма секут сумасшедшие молнии и свистящие угрозы, все ветки ритмично выпрямляются и сгибаются в безрассудной растерянности.

Толчки лафетов и тычки вернувшегося накатника, усердие обслуги и яростные вспышки четырех орудий сменяют друг друга, как ритмичные удары штоков управления в кулачковый вал двигателя. Казалось, невидимая ось связывает четверку диких орудий в математическую последовательность фаз. Это управление.

На далекой горе появились легкомысленные облачка, украшающие склон, как белые свечные потеки — серый порфир алтаря. Тайную сень горы оскорбил безумный хохот. Гора снова испустила глухие громыхания, которые выкатывались из нее как бы в попытке изобразить случайную последовательность.

Недвижимые горы! Вот так по вашим склонам — грохот и отметины уродующей себя жизни; по вашей девственности — лошади, вспышки, потные люди, орудийные стволы и бешенство. Побережья взяты как триумфаторский приз. Дробящие удары семидесятипятки обтесывают виски скальных призраков и ураганным воем оглушают подземные поселения множества летучих мышей. Статистические органы этих млекопитающих отмечают многочисленные случаи учащенного сердцебиения.

Аккуратно докладывается о всех результатах практикующихся в стрельбе артиллерийских батарей в далеких долинах. Карты стрельб усеяны красными яйцеобразными овалами, устремленные вглубь территории разветвления коноида выгрызают куски равнины или горы.

На зеленых холмах появляются песчаные проплешины. Двугранные углы вершин, плоскости скатов — один светел, один затенен, — как угловатые крупы худых, истощенных животных. А беловатые пятна в завитках кустов на первый взгляд выглядят как парша, парша, поедающая зеленый покров холма.

Крупные благородные лошади, на левой тяжеловесно сидит мощный артиллерист, они ступают среди кустов и обступающих скал, крепкой шеей кивая: «Да, да». Сильным движением поднимают лохматую у копыта ногу и уверенно опускают ее меж веткой, острым камнем или вырванным деревом в место, которое мы, люди, вряд ли найдем так быстро. Артиллерист как бы везет все сам, тогда как везут его: он ритмично поднимает руки, послабляя поводья, направляя между хлещущими ветками две благородные морды, а потом и оба крупных горячих и черных крупа. Постромки пристегивают к пустому зарядному ящику на передке, который уже закрыли и подняли; оглобля — «ну и турок!» — взята на защелки. На горячий круп надеты все постромки, а на узловатую грудь — кожаные полосы нагрудника, жирные и потные. Все завершается шлеями с обшитыми кожей петлями, натянутыми легким передком.

Артиллерист заставил лошадей осадить назад, те подчинились, продолжая соглашаться: «Да, да». Зад одной лошади встал не на то место и получил от командира удар палкой: возражений не последовало, зад встал на место.

Прицепили передок к орудию, фиксирующая пружина замкнулась на крючке. Так неистовое орудие оказалось пристегнутым, теперь ему приходилось подчиняться лошадиным силам и катиться туда, куда хотели люди.

Поступила команда «марш»: и орудия, каждое по отдельности и все вместе, попытались тронуться в путь.

Но дорога между дикими каштанами и расколотыми камнями была нехороша. Перекрывавшее дорогу молодое деревцо срубили, оно стало ворохом сучьев и веток.

Жара гнала пот, но приказ был дан.

Начали вытягивать третью пушку.

— Эй, взяли! — кричал сержант.

На поросшей дикими зарослями непроходимой дороге мышцы мощных битюгов напряглись, пушкари с силой уперлись в колеса. По плоским сильным крупам сыпался град палочных ударов:

— Давай, Горго! Тяни, дохлятина!

Дорога была просто дрянь.

Отколотый камень спокойно лежал на пути, образуя для правого колеса ступеньку высотой в добрых сантиметров двенадцать.

— Тяни, Горго! — последовала серия ударов, животное отчаянно рвалось вперед в клетке из своих постромков, шло за напарником, а артиллерист рукояткой короткой плети плашмя поддавал ему. Удары, рывки животных, снова удары.

— Тяни, худоба, ну! Давай! Давай, скотина!

Орудие не двигалось. Колеса не могли перевалить через камень под острым углом: нужно ублажить их лестью и лаской. А солдаты сонно зевали под знойным полднем. Усилия прикладывали, но думать не хотели, ибо думать и решать утомляет больше, чем упираться, как мулы.