Рассказы

Вид у него был ужасный, измотавшийся вконец. Глаза налитые, красные, лицо обтянуто, землистое. Вошел, еле поздоровался.

Сердце у меня билось отчаянно. Надо было начинать последний разговор.

Гарри захлопнул дверь. Ужасно он нервничал. Что-то, видно, с ним стряслось, либо перехватил кокаину.

– Гарри, - решилась я.
– Нам надо серьезно поговорить.

– Подождите, - перебил он рассеянно.
– Какое сегодня число?
– Двадцать седьмое.

– Двадцать седьмое! Двадцать седьмое!
– с отчаянием пробормотал он.

Что его поразило - не знаю, но этот возглас его "двадцать седьмое" заставил меня запомнить это число, что впоследствии оказалось для меня очень важным.

– Это откуда?
– вдруг крикнул он. Я обернулась: забившись в угол комнаты, сидела собака. Она вся вытянулась, поджалась. Смотрела в упор на Гарри. Так смотрела, точно вся ушла, всей силой в свои глаза.

– Гоните ее вон!
– закричал Гарри. Он как-то даже чересчур испугался. Кинулся к двери, распахнул дверь. Собака стала медленно отступать, все не сводя глаз с Гарри. Она чуть-чуть оскалилась, и шерсть у нее на спине встала дыбом. Он захлопнул за нею двери.

– Гарри!
– снова начала я.
– Я вижу, что вы расстроены, но разговора нашего откладывать все же не могу.

Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг все лицо его перекосилось от ужаса. И вот, вижу, смотрит он не на меня, а дальше, куда-то в стену за мной. Я обернулась: там за окном, поставив обе лапы на низкий подоконник, стояла рыжая собака. Она быстро спрыгнула, -может быть, вспугнутая моим движением. Но я успела увидеть ее оскаленную морду, настороженную, вытянувшуюся вперед, и шерсть, вздыбленную за ушами, и эти страшные глаза, уставленные на Гарри.

– Вон!
– кричал Гарри.
– Вон ее отсюда! Гоните вон!

Он весь дрожал, бросился в переднюю и закрыл дверь на засов.
– Что же это за ужас!
– повторял он. Я чувствовала, что сама вся дрожу, и руки у меня холодеют. И понимала, что делается что-то страшное, что надо бы как-то успокоить и его, и себя, что момент выбран плохой, но почему-то не могла остановиться и упрямо, торопливо заговорила:

– Я приняла решение, Гарри.

Он зажег спичку дрожащей рукой, закурил:

– Вот как!
– и осклабился злобно.
– Очень интересно.

– Я ухожу. Я еду к тетке.

– Это почему?

– Лучше не спрашивайте.

У него все лицо задергалось.

– А если я вас не пущу?

– Какое же вы имеете право?

Я говорима спокойно, но сердце у меня так билось, что дышать было трудно.

– Без всякого права, - отвечал он, и все лицо у него задрожало.
– Вы мне сейчас нужны, и я вас не пущу.

При этих словах он выдвинул ящик стола и сразу увидел приготовленный паспорт и бумаги.
– А-а! Вот оно что!

Он схватил всю пачку и стал медленно рвать вдоль и поперек.

– А за ваши сношения с белыми я могу вас...

Но я уже не слушала. Как бешеная кинулась я на него. Я била его по рукам, вырывала бумаги, царапала, визжала. Чекист! Вор! Убью-у-у!

Он схватил меня за горло. Он не сильно душил меня, а скорее тряс, его оскаленные зубы и бешеные глаза были страшнее и свирепее его движений. И от отвращения и ненависти к этим выкаченным глазам и распяленному рту я стала терять сознание.
– На помощь!
– прохрипела я.

И вдруг произошло нечто дикое. Раздался звон разбитого стекла, и что-то огромное, тяжелое, мохнатое впрыгнуло и упало сбоку на Гарри, повалив его и покрыв собою.

Я помню только, как дергались по полу его ноги из-под рыжей всклокоченной массы, покрывавшей почти недвижное его тело.

Когда я очнулась, все уже было кончено. Гарри с начисто разорванным горлом увезли в приемный покой. Собака исчезла бесследно.

Мальчишки как будто видели, как огромный пес бежал, прыгая через заборы.

Все это произошло двадцать седьмого числа. И это было для меня главное. Потому что много времени спустя, уже на свободе, в Одессе, узнала я, что Коля Катков передал Толе мой призыв о помощи и что Толя бросил все и кинулся ко мне. Пришлось ему пробираться через большевистский фронт. Он был выслежен, пойман и расстрелян двадцать седьмого числа. Двадцать седьмого - в тот самый день.

Вот вся целиком история, которую я хотела рассказать. Ничего в ней я не сочинила и не прибавила, и ничего не могу и не хочу объяснять. Но сама я, когда оборачиваюсь к прошлому, я вижу ясно все кольца событий и стержень, на который некая сила их нанизывала. Нанизала и сомкнула концы.

Тонкая психология

Из репертуара Петербургского Литейного Театра

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

К о м м и в о я ж е р.

Д а м а.

С т у д е н т.

К а д е т.

К о м м и - говорит с польским акцентом, франт, большие усы. Делает глазки, поворачивается в профиль, выступает петухом.

С т у д е н т - лохматый, молодой, говорит по южному на "о" с придыханием "ха". Смущенно осклабляется. Застенчив, но весел.

К а д е т - круглощекий, розовый, сидит выпучив глаза в одну точку.

Д а м а - разряженная, но простоватая. Томно закатывает глазки.

Железнодорожная платформа, слева стена станции, из-за которой доносятся звонки, грохот проходящих поездов, выкрики носильщиков. Вдоль платформы скамейки для публики, которая то приходит, то уходит, с корзинами и чемоданами. Одна из скамеек двойная, углом.

Со стороны станции выходят коммивояжер со студентом. У комми в руках щегольский сак. У студента сверточек, из которого торчит подушка.

К о м м и (продолжая разговор). И, представьте себе, я сам иногда удивляюсь. Достаточно мне так немножко в профиле прищурить глаза, вот так покрутить ус - и она уже преспокойно погибла.

С т у д е н т (осклабляясь). Гы-ы...

К о м м и. Ей-богу. Вот, заметили на вокзале барышню в розовой шляпке. Ну, так верьте слову - она меня уже не забудет. А что я сделал? Только прошел мимо.

(Со стороны станции выходит кадет с большими чемоданом и корзинкой. Садится на угловую скамейку, вынимает из кармана яблоко, вытирает обшлагом, ест).

С т у д е н т (искренно). Нет, я так не умею.

К о м м и (презрительно усмехается). А, вы думаете, я этому рад? Ей Богу, я даже не рад! Я столько страдал через любовь. В Конотопе били меня башмаком, в Саратове самоварной трубой, в Лодзи, верите ли, суповой ложкой, в Минске меня били... (Мимо проходит барышня. Комми приостанавливается и делает глазки). Ну, эта уже. Эта меня не забудет.