Рассказы

— Держи, дядька, на бабайку, а не то пропаде-ешь! [6]

Потом быстро опустился на землю, ухватился обеими руками за росший на обрыве куст и повис на нем.

Большой ком сырой красной глины выскользнул из-под его ног и с шумом плеснул в воду.

Илья оглянулся ему вслед и с жутко-радостным замиранием сердца прыгнул за ним и сразу погрузился в мягкий, горячий песок…

III

В этот день до полудня на лугу за лесом девки складывали в копны сено, и делали это они быстро, под надзором хозяйского сына, боясь, что найдет гроза и посыпет дождь. Лица у них были красные, а песня, которую они пели, была заунывная, без конца и начала, без слов и мотива.

6

Эта фраза часто употребляется белорусами в насмешку над плотовщиками — «москалями». На бабайку — на боковую.— Примеч. авт.

Но несмотря на то, что вдали угрюмо перекатывался гром, а на горизонте собирались тучи, солнце светило особенно искристо и сквозь дождь — крупный и звонкий,— вдруг хлынувший на землю, оно продолжало играть в ярко-зеленых листьях и зеркале прозрачной воды.

А когда через несколько минут дождь смолк и цветы подняли свои прибитые к земле головки, воздух сделался дрожащим и легким, и казалось, что земля молитвенно-радостно курит небу пьянящим фимиамом.

Хотелось упасть на колени и плакать, и целовать эту влажную землю, и звать большого, неведомого Бога, который смотрел со всех сторон своими глубокими, задумчиво-голубыми глазами.

— Люба, Любочка! — громко, во всю силу легких крикнул Илья, прислушался к родившемуся эху, а потом побежал, весь мокрый от дождя, между старыми стволами сосен, и за ним бежал ветер.

Она ему была нужна сейчас, эта Люба, эта девушка с голубыми глазами, как у Бога, что смотрел на него.

Тихо шумели ветви леса, одиноко падали с них дождевые слезы.

На улице, где жила Люба, было тихо, пахло прибитой дождем пылью и тополем.

— Люба, Любочка,— теперь уже тише звал Илья, и почему-то у него замерло сердце, точно впервые подходил он к этой калитке. Хотелось, чтобы она явилась как-нибудь неожиданно, сразу выросла бы перед глазами, как видение.

По деревянному решетчатому забору лениво пробиралась белая кошка, внизу, нахохлившись и зарывшись в землю, сидели куры.

Илья отворил калитку и прошел по палисаднику на крыльцо.

Старика Радовского, он знал наверное, что не застанет дома, так как тот, будучи корпусным врачом, дежурил в это время, но ему неприятно было бы встретить брата или мать Любы, полупомешанную поэтессу, любившую всем читать свои стихи.

И когда Илья стоял, колеблясь, идти ли вперед, в дом, или остаться подождать здесь, дверь отворилась и он чуть не столкнулся с вышедшей Любой.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга молча, потом лица их задрожали детской улыбкой, и они засмеялись.

— Люба, Любочка, я к тебе… Идем в поле, в лес… Там так дивно, широко, там все молится, Люба!..

Он стоял перед ней на пороге с блестящими глазами — высокий и крепкий — и кидал откуда-то из глубины бессвязные, восторженные слова, как ребенок, увидавший огонь.

Но Люба поняла те мысли, что не вязались у него в правильно построенную речь, и солнечная радость охватила и ее при виде этого большого любящего ребенка.

Она взяла его руку и приложила к своим губам. И это вышло так искренне-просто, так сливалось в одно с их общим молодым счастьем, что ничуть не смутило Илью.

Потом они шли по широкому лугу, облитые лучами солнца, и Илья говорил:

— Я люблю эту черную мягкую землю, этот простор, в котором я чувствую себя… И мне кажется, что я вижу людей сильных и смелых, сбросивших свои одежды и идущих ко мне — нагими, познавшими истину!..

Он приостановился и смотрел перед собой ищущим, вспыхивающим взглядом. Она улыбнулась ему:

— Где они — эти люди, Ильюша? Ты слишком поэт и не видишь того, что делается у тебя под ногами… А здесь человечество мечется в потемках и бьется головой о стены, душит друг друга и не видит солнца… И ты — лучезарный в своем счастье жизни — должен идти с ними, а не уходить от них.

Она сделалась строгой и смотрела женщиной, в которой горит вера и крепкая воля. Перед ним она выросла сразу вся — твердая, самоотверженная работница. И захотелось сломить ее, подчинить себе, показать ей, как узко все то, что она делает в сравнении с его Богом.

— Должен, должен! — торопясь, выбрасывал он в ответ ей теснящиеся в груди слова.— Сколько раз я слышал это проклятое слово и там, среди товарищей, и здесь, в этих мужичьих потемках… У-у, как оно ненавистно мне — это маленькое мещанское слово! Из-за него я бросил все и остался один… Это они — сытые, самодовольные мещане — выдумали это слово!..

Он смолк и уже тише добавил:

— Помнишь слова Заратустры? ^{2} «Как зовется великий дракон, которого дух не хочет более называть своим господином и богом? — „Ты должен“ — имя великого дракона, а дух льва говорит: — „Я хочу!“»

Она не возражала, но Илья чувствовал в ее молчании что-то невысказанное, что-то похожее на тайное упорство. И это смутило его и он пошел медленнее, а глаза погасли.

Было странно, что она, любящая его женщина, не может и не хочет понять того большого, радостного трепета, который родил в нем эти слова, а жила своей какой-то особой жизнью, чуждой ему, и оставалась всегда ровной в своих убеждениях, точно они слились с ее молодым, упругим телом.

Почему-то мелькнула в памяти вся красная от мокрой красной рубашки, высокая и полная фигура Лии Дмитриевны и дразнила неясными, таинственно-возбуждающими намеками.

Зной усиливался. Он выпил всю влагу, упавшую с дождем на землю и, властный и торжествующий, колебался в синем просторе дня.

На лугу пахло сеном и летали над скирдами тонкие белые паутинки.

Они молча, точно движимые одним общим желанием, свернули с дороги и, мягко ступая по зеленому ковру еще живущей травы, опустились на откос одной из скирд.

Сразу их охватило тихое, ласкающее чувство, и вместе с щекочущим запахом полыни и клевера повеяло в них мечтательной дремой кроткого умирания.

И, борясь с этим новым успокаивающим чувством, недовольство Ильи постепенно спадало и хотелось близкой ласки рядом сидящей девушки, чтобы опять вернуть всю ясность и правдивость их отношений.

А она полулежала тут, около, слегка вдавленная в сено, в летнем светлом платье с длинной косой, перекинутой на круглую девичью грудь, вся под блестками горячего солнца, горячая сама от бьющей под тонкой, слегка засмуглившейся кожей горячей крови. Полные полуоткрытые губы улыбались чему-то едва заметно, одними уголками, и вздрагивали над большими глазами темные ресницы.