Рассказы

— Будут часы! Я вам говорю: будут часы!

— Я страшно измучена… — жалобно повторяла дама. И Пётр Иваныч, ещё крепче охватывая её стан, успокоительно говорил:

— Сейчас отдохнёте. А я не устал? Главное, что часы будут. Извозчик, стой!

Они были у подъезда ресторана, и Пётр Иваныч, ловко выскочив, помог даме выйти.

— Что это такое? — испуганно спросила дама, как бы очнувшись от забытья. — Зачем же туда? Неужели ещё.

— Завтракать, — веско ответил Пётр Иваныч. — Что ж, вы хотите, чтобы я остался голодным? Я всегда в это время завтракаю.

— Но я не хочу есть! — возразила дама.

— Так вы подождёте, пока я поем. — И дама, уже привыкшая за эти два часа беспрекословно повиноваться, покорно последовала за Петром Иванычем.

— Но зачем же здесь? Почему не в общем зале? — запротестовала было она, когда, пройдя по тёмному коридору, они очутились в отдельном кабинете, но Пётр Иваныч нагнул голову, поднял брови и таинственно произнёс:

— А-а… Так надо. Мне нельзя быть в общем зале. Меня не должны видеть.

— Ничего не понимаю! — горестно произнесла дама и в бессилии опустилась на кресло. У неё был совершенно измученный вид.

— И не надо понимать. В своё время всё поймёте, — успокоил её Пётр Иваныч и, позвонив, прибавил: — А что вы будете есть?

— Я ничего не хочу. Я сыта.

— Нельзя. Надо что-нибудь съесть. Закажите себе.

— Ну, так закажите мне чашку кофе и какое-нибудь пирожное. Только с условием, что я буду платить сама.

— А то как же? Не я же буду платить! — ответил Пётр Иваныч таким тоном, что дама, улыбнувшись, не могла не сказать:

— Однако, вы очень любезный кавалер!..

Пётр Иваныч с видом сожаления пожал плечами.

— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Пётр Иваныч знал по именам и был в наилучших отношениях со всеми лакеями важнейших ресторанов города. — Сергей, принеси даме чашку кофе и пирожных, а мне дашь водки рюмку, из которой я всегда пью, закуску, какую я всегда ем, и затем антрекот.

Когда был принесён кофе, графинчик водки, огромная, так называемая двухспальная рюмка и странная закуска, похожая на жидкую ваксу, для дамы начался ряд неожиданностей. Пётр Иваныч выпил одну за другой две рюмки, закусил и минут на десять погрузился в такое глубокое раздумье, что совершенно забыл о присутствии своей дамы. Он не ответил, по крайней мере, ни на один из её вопросов. После этого, встряхнувшись, произнёс, с изумлением поглядев кругом: «А? Что?» — и призвав снова лакея, выпил вместе с ним по рюмке за какое-то общее дело. Затем, отпустив его, в молчании и одиночестве осушил ещё одну рюмку и начал сосредоточенно есть принесённый ему антрекот. Дама не сводила с него изумлённых глаз.

— Вы кончили? — спросила она, когда Пётр Иваныч, отодвинув тарелку, принялся медленно и систематично вытирать салфеткой свои усы. — Мы можем идти?

— Нет, — ответил спокойно Пётр Иваныч. — Теперь я буду пить пиво.

— Сергей! — сказал он вошедшему лакею. Дай мне бутылку пива, какое я всегда пью. — И когда требуемое было подано, налил себе стакан, закурил папиросу и, откинувшись на спинку кресла, снова погрузился в глубочайшее раздумье. Дама начала выказывать признаки нетерпения и досады.

— Вы кончили? — сухо спросила она, поднимаясь, когда Пётр Иваныч молча и неторопливо сделал наконец последний глоток.

— Кончил, — ответил Пётр Иваныч.

— Мы можем теперь идти?

— Нет, — спокойно ответил Пётр Иваныч. — Теперь я буду спать.

— Что? — изумилась дама.

— Я буду спать, — спокойно повторил Пётр Иваныч.

— Где?

— Здесь, — невозмутимо ответил Пётр Иваныч.

— Я ничего не понимаю! — придя в полное отчаяние, воскликнула дама и опустилась в кресло.

Пётр Иваныч поднялся, очень медленно и спокойно снял с себя пиджак, встряхнул его и аккуратно повесил на спинку стула. Дама следила за ним полными ужаса глазами, очевидно не находя нужных слов. Но когда он так же медленно и невозмутимо принялся расстёгивать жилет, она вскочила, в негодовании закрича: «Послушайте! Но это, наконец, чёрт знает что! Я сейчас же ухожу!» — и кинулась к дверям.

— Как вам угодно! — по-прежнему невозмутимо ответил Пётр Иваныч, расстегнул одну за другой все пуговицы жилета, снял его, бережно встряхнул и положил на стул вместе с пиджаком.

— Это — верх безобразия! — говорила дама, держась за ручку двери. — Никогда ещё никто не поступал со мной так бесцеремонно.

— Я никогда не отступаю от своих привычек, — авторитетно произнёс Пётр Иваныч, отодвинул немного стол, положил себе под голову бархатную подушку и улёгся на диван, повернув к комнате тыльную сторону своего тела.

Дама не ушла. Она несколько раз приоткрывала дверь, выглядывала в коридор и закрывала дверь снова. Она не могла решиться уйти. Во-первых, она боялась и ей было стыдно уйти одной. Во-вторых, ей чрезвычайно хотелось плакать, а в-третьих… в-третьих, её всё более интересовал этот необыкновенный, таинственный, странный человек с красивыми усами, с которым она провела уже три часа, и который казался ей всё более загадочным.

Через некоторое время она сильно стукнула зонтиком по полу, вернулась к столу, поглядела на стриженный затылок и спину Петра Иваныча, ещё раз стукнула зонтиком и крикнула:

— Послушайте, Пётр Иваныч! Встаньте! Иначе я сейчас ухожу. — Ответа не было: по-видимому, Пётр Иваныч уже погрузился в глубокий сон, и даме не оставалось ничего другого, как сесть. Сначала она с гневом швырнула свой зонтик, потом вынула платок, хотела вытереть им свои глаза, но скомкала и тоже швырнула его на стол, потом крикнула ещё раз: «Послушайте!», потом покорилась и стала ждать.

Человеческая душа чрезвычайно быстро изменяется в своём объёме и её можно сравнить с газом, который одинаково хорошо помещается в громадном зале и в крошечном пузырьке. За дверью, по коридору, раздавались торопливые шаги лакеев; за окном шлёпали копыта лошадей, гудели автомобили, кричали разносчики, из близкого порта доносились свистки пароходов; Пётр Иваныч, быстро вырастая в воображении дамы, неподвижно лежал в прежней позе; время шло, и постепенно, несмотря на всю самоуверенность и энергию, дама всё более чувствовала себя маленькой, маленькой девочкой, — ребёнком, заблудившимся в дремучем лесу. И она страшно обрадовалась, когда Пётр Иваныч, наконец, пошевелился, потянулся, сел на диван, расправляя свои усы и, ласково засмеявшись, сказал:

— А вы не ушли? Какая вы славная!..

Её нисколько не изумило также, когда он встал, маленькими шажками подошёл к ней и отечески поцеловал её в лоб. Затем, ласково улыбаясь, с самым естественным видом, взял её за руки и, нежно обняв за талию, посадил рядом с собой на диван. Один миг дама необыкновенно ясно понимала, что она должна дать ему пощёчину, но этот порыв бессильно замер где-то в глубине и вместо этого, само собой, вышло так, что она вздохнула и, откинув голову, подставила Петру Иванычу губки, которые и затерялись бесследно в его усах.