Рассказы

— Вот именно.

Я прикладываю пластырь к глазу, позволяя его ободку аккуратно склеиться с кожей.

— Алекс? Ты разве мне не расскажешь? — спрашивает Мира.

— Хм? — Я смотрю на нее сонными глазами; она улыбается, но выглядит слегка уязвленной.

— Я хочу знать, что он тебе показал! — Склонившись надо мной, она начинает кончиком пальца поглаживать выступ моей скулы — будто она хочет коснуться самого пластыря, но никак не может решиться. — Что ты видел? Светящиеся туннели? Полыхающие древние города? Серебряных ангелов, трахающихся у тебя в голове?

Я убираю ее руку. — Ничего.

— Я тебе не верю.

Но ведь все так и есть. Никаких космических фейерверков; если уж на то пошло, образы угасали тем сильнее, чем больше я отдавался сексу. Но детали, как обычно, ускользают, если только я не делаю осознанного усилия, сосредотачиваясь на изображении.

Я пытаюсь объяснить. — Большую часть времени я ничего не вижу. Ты «видишь» свой нос или ресницы? С пластырем все точно так же. Через несколько часов изображение просто… исчезает. Оно не похоже на что-то реальное, оно остается на месте, когда ты двигаешь головой — в итоге мозг понимает, что оно не имеет отношения к реальному миру, и начинает его отфильтровывать.

Мира возмущена, будто я ее каким-то образом обманул. — Ты даже не можешь увидеть то, что он тебе показывает? Тогда… в чем смысл?

— Ты не видишь изображение так, будто оно плавает у тебя перед глазами — но все равно его ощущаешь. Это похоже на… есть такое неврологическое расстройство, зрячая слепота, когда люди перестают осознавать то, что видят — но при этом все-таки могут догадаться, что находится перед ними, если как следует постараются, потому что информация продолжает поступать в мозг…

— Как ясновидение. Я поняла. — Она касается анха на шейной цепочке.

— Да, это сложно объяснить. Светишь мне в глаз голубым лучом…, и я, как по волшебству, понимаю, что он голубой.

Мира тяжело вздыхает и снова плюхается на кровать. Мимо проезжает машина, и ее фары сквозь шторы освещают статуэтку на книжной полке — сидящую в позе лотоса женщину с головой шакала с обнаженным под одной из грудей священным сердцем. Очень модно и синкретично. Как-то раз Мира с невозмутимым лицом заявила мне: «Это моя душа, которая передавалась от одной инкарнации к другой. Раньше она принадлежала Моцарту, а еще раньше — Клеопатре». Надпись на основании гласит: «Будапешт, 2005». Но самое странное — это то, что статуэтка устроена наподобие матрешки: внутри души Миры есть еще одна, в той третья, а в третьей — четвертая. — Последняя — это просто мертвое дерево, — сказал я. — Внутри нее ничего нет. Тебя это не беспокоит?

Сосредоточившись, я снова пытаюсь вызвать в сознании увиденный образ. Пластырь постоянно замеряет диаметр зрачков и фокусное расстояние хрусталика в прикрытом глазу — которые самопроизвольно повторяют аналогичные показатели открытого — и в зависимости от этого подстраивает синтетическую голограмму. Благодаря этому изображение всегда находится в фокусе и никогда не выглядит слишком ярким или, наоборот, тусклым — вне зависимости от того, на что смотрит неприкрытый глаз. Ни один реальный предмет так бы себя не повел; неудивительно, что мозг так быстро списывает его со счетов. Даже в первые несколько часов — когда я без труда видел эти образы поверх всех остальных предметов — они напоминали, скорее, яркие умозрительные картинки, чем фокусы со светом. Теперь же сама мысль, что я могу «просто взглянуть» на голограмму и автоматически ее «увидеть», звучала нелепо; в реальности это больше походило на попытку догадаться о внешнем виде предмета, ощупывая его в темноте.

Вот что я себе представляю: хитроумные ветвления разноцветных нитей, мерцающих на фоне серой комнаты — как пульсации флюоресцентного красителя в тончайших венах. Изображение выглядит ярким, но не слепит глаза; я по-прежнему вижу тени вокруг кровати. Сотни ветвящихся узоров мерцают одновременно — но большинство их них слабы и очень быстро гаснут. В любой конкретный момент преобладают, пожалуй, десять или двенадцать образов — каждый из которых ярко вспыхивает примерно на полсекунды, после чего все они гаснут, уступая место другим. Порой мне кажется, что один из таких «сильных» образов вызывает соседний прямо из темноты, напрямую передавая ему свою мощь — а иногда оба загораются вместе, сплетаясь запутанными краями. В другие моменты сила, яркость, возникает как будто бы из ниоткуда — хотя время от времени и замечаю на заднем плане два-три едва различимых каскада — настолько слабых и быстрых, что за ними почти невозможно проследить взглядом — сливающихся в единый образ в яркой и продолжительной вспышке.

Сверпроводящая плата, расположенная внутри пластыря, строит модель всего моего мозга. Эти образы могли быть отдельными нейронами — но какой смысл показывать что-то настолько микроскопическое? Скорее всего, это системы куда более масштабные — сети, насчитывающие десятки тысяч нейронов — а вся картинка представляет собой что-то вроде функциональной карты: соединения между нейронами сохраняются, но расстояние корректируются для простоты интерпретации. Конкретные анатомические подробности представляли бы интерес только для нейрохирурга.

Но какие именно системы мне показывают? И как я должен на них реагировать?

Большая часть пластырных прошивок реализуют биологическую обратную связь. Показатели стресса — или депрессии, возбуждения, сосредоточенности, чего угодно — кодируются в форме и цветах графических изображений. Поскольку картинка, которую показывает пластырь, «улетучивается», она не рассеивает внимание — однако доступ к информации остается. В итоге области мозга, которые изначально не были соединены друг с другом, входят в контакт, что дает им новые возможности взаимного модулирования. По крайней мере, такова поднятая вокруг них шумиха. Однако прошивки с биообратной связью должны ставить перед пользователем четкую цель: рядом с картинкой в реальном времени они должны показывать некий фиксированный шаблон — результат, к которому должен стремиться владелец пластыря. А этот пластырь показывает мне всего лишь… пандемониум.

— Думаю, тебе пора, — говорит Мира.

Картинка с пластыря исчезает, как проколотый пузырь с мыслями мультяшного героя — но мне удается задержать его усилием воли.

— Алекс? Думаю, тебе лучше уйти.

Волосы у основания шеи встают дыбом. Я видел… что? Те же самые образы, после того, как она произнесла те же самые слова? Я отчаянно пытаюсь воспроизвести их последовательность по памяти, но образы, которые я вижу прямо сейчас — образы, отвечающие за попытку что-то вспомнить? — сводят мои старания на нет. А когда я, наконец, позволяю картинке погаснуть, момент уже упущен; я не знаю, что именно я видел.

Мира кладет руку мне на плечо. — Я хочу, чтобы ты ушел.

У меня по коже бегут мурашки. Даже не видя перед собой картинку, я знаю, что в ней вспыхивают те же самые образы. «Думаю, тебе лучше уйти». «Я хочу, чтобы ты ушел». Я не вижу звуков, закодированных в моем мозге. Я вижу их смысл.

И даже сейчас, даже просто размышляя об этом самом смысле — я знаю, что та же последовательность повторяется снова, но слабее.

Мира меня сердито встряхивает, и я, наконец, поворачиваюсь к ней лицом. — Да что не так-то? Хотела поиметь пластырь, а я тебе помешал?

— Очень смешно. Иди уже.

Я медленно одеваюсь, чтобы ее позлить. Затем, встав у кровати, я разглядываю ее худощавое тело, свернувшееся под простынями. «Я мог бы причинить ей немалый вред, если бы только захотел», — думаю я. — «Это было бы так просто».

Она смущенно смотрит на меня. Я чувствую укол стыда — по правде говоря, мне не хотелось ее даже пугать. Но сожалеть поздно; я уже это сделал.

Она разрешает мне поцеловать ее на прощанье, но все ее тело будто окоченело от недоверия. Меня мутит. Что со мной происходит? В кого я превращаюсь?