Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками

Прихожу. Стол накрыт на четыре куверта, рюмочки, все что положено. Ясно, что будут другие гости. Сидим, разговариваем. Стук в дверь – и на пороге стоит Набоков. Не Владимир, а его двоюродный брат Николай, композитор. Рядом с ним – Джордж Баланчин. Это и был ее сюрприз.

Набоков был приглашен тогда в очень престижный Принстонский институт. Он дружил с Баланчиным и, когда попал в Принстон, пригласил его к Берберовой. Мы, естественно, разговаривали по-русски. Для Баланчина это оказалось довольно любопытно: американец, говорящий по-русски. В Нью-Йорке – это всего в часе-полутора езды от Принстона – я бывал на спектаклях его труппы «Нью-Йорк Сити балле». Баланчин понял, что я люблю его работу, и, уходя, сказал: «Если Вы не заняты завтра, приглашаю Вас на «Аполлона»». Я поехал в Нью-Йорк, он ждал меня у служебного входа, посадил на свои места и после балета пригласил на ужин.

Так началось наше знакомство. Не могу сказать, что мы стали близкими (думаю, он ни с кем не был близок, даже, как ни странно, с женами), но я довольно часто с ним виделся, бывал у него в театре, брал интервью. А потом я уехал в Россию на годичную стажировку. В 67-м вернулся в Америку, и наше знакомство с Баланчиным возобновилось. Это был человек без каких-либо грандиозных жестов, непафосный, непатетичный. Слово «гений» ненавидел, не любил даже слово «творить». Он говорил: «Бог творит, я делаю».

Любимые поэты

– А с Иосифом Бродским Вы не общались?

– У нас с Бродским были общие друзья, но мы как-то не сошлись. Признаюсь: не любил, как он читал стихи. Мне нравилось, как читала стихи Нина Николаевна. Она говорила, что читает в старой петербургской традиции – предельно просто, четко. Так сейчас Кушнер читает. Берберова хорошо имитировала, как читают стихи другие поэты, в том числе как выпевает, вещает, шаманит Бродский. Мне эта манера чтения не близка. Я не люблю поэтические концерты. Читаю стихи вслух – для себя, в тишине, дома.

– А кто Ваши любимые поэты?

– Мой список открывает Пушкин, я читаю его постоянно. Почти наравне с Пушкиным ставлю Баратынского. В девятнадцатом веке еще Батюшков, Тютчев, Фет. Из поэтов двадцатого века самые любимые – Кузмин, Анненский, Ходасевич, Мандельштам.

– А из прозаиков?

– Прозу читаю меньше, чем поэзию. Не расстаюсь с «Петербургом» Белого. Очень люблю Бунина. Раннюю прозу Пастернака люблю, а вот «Живаго» – нет. Булгакова, увы, не очень люблю, а вот Платонова уважаю. Андрей Платонов – очень большой писатель.

При свете совести

– Вы ничего не сказали о двух наших великих писателях – Толстом и Достоевском…

– Ну, это очевидно – нельзя представить себе мировую литературу без величайших русских гениев.

– Оба творили свое искусство «при свете совести». В этой связи хотелось бы знать: должна ли литература нести нравственный заряд? Ведь многие творцы вели себя далеко не безупречно…

– «При свете совести» – замечательное выражение Марины Цветаевой. Без совести, без опоры на добро не может быть великого искусства. Но оно не сводится к урокам морали. Этим должны заниматься философия, религия.

Художники никогда не бывали ангелами. Ни в новой истории, ни в античные времена. Возьмем, к примеру, французского писателя прошлого века Луи Селина, который после Второй мировой войны, в последнее десятилетие жизни, сочинял не просто неприятные – гадкие книги. Но его романы «Путешествие на край ночи» и «Смерть в кредит» относятся к лучшим образцам французского гения. Его, непревзойденного стилиста, мага языка, надо читать в оригинале.

– Я довольно поздно прочитал Селина – увы, не на французском – и думаю, что его ненавидят за безжалостность взгляда на человека. Своими апокалипсическими пророчествами Селин напоминает нашего Достоевского. По двадцатилетнему внуку и его друзьям знаю, что всем русским классикам они со старших классов гимназии предпочитают Федора Михайловича.

– Молодежь всегда и везде обожала Достоевского. Исключительный драматизм ситуаций, экстремизм характеров ассоциируется в сознании западных читателей Достоевского с Россией. Сильные страсти, глубокие философские разговоры, в которых решаются важнейшие вопросы бытия, – для людей Запада это Россия, русский характер и ум. В своих романах Достоевский, как никто, передал русский максимализм.

Когда мне было девятнадцать-двадцать лет, я безумно любил Достоевского, но со временем перешел на сторону Толстого.

– За рубежами России, где так популярен Достоевский, куда меньше знают первого русского художественного гения. Не потому ли, что его трудно перевести на другие языки?

– Прозу Пушкина можно перевести – существуют очень хорошие переводы его повестей. А удивительная гармония стиха непереводима.

«Смотри» да «сравни»

– Один из питерских критиков в репортаже о вручении литературной премии Андрея Белого за 2006 год зло прошелся по поводу речи Вашего друга и коллеги Лаврова. Он представлял Романа Тименчика, автора книги об Анне Ахматовой, не сумевшего приехать в Петербург.

– А к чему там можно было придраться?

– Лавров припомнил, как лет сорок назад редактор издательства Пушкинского дома возмущалась: «Этот ваш Тименчик ничего от себя сказать не может. Везде у него «смотри» да «сравни»». Главным же достоинством труда об Ахматовой, пишет критик, оказалось то, что в книге есть именной указатель.

– Зоил явно передергивает – Тименчик пишет о поэзии и строго научно, и эстетически выразительно. Что до «смотри» да «сравни», без этого в филологических комментариях не обойтись.

– Эмигрировавший в середине семидесятых из Советского Союза во Францию Владимир Аллой, весной 84-го создавший издательство Atheneum и начавший выпускать исторические альманахи «Минувшее», пригласил для подготовки книг и публикаций в альманахах лучших в мире специалистов, в их числе и Вас с Александром Лавровым. Скажите, кто из коллег филологов Вам наиболее близок и интересен?..

– Александр Васильевич Лавров, Роман Тименчик, Саша Долинин, Лазарь Флейшман, Константин Азадовский, Коля Богомолов.

– А с гигантами филологии, кого мы потеряли в последние три года, – Сергеем Аверинцевым, Михаилом Гаспаровым, Владимиром Топоровым – Вы встречались?

– Страшные потери – одна за другой. Читал и читаю Владимира Николаевича Топорова, одного из основателей тартуско-московской семиотической школы, но лично знакомы мы не были. С Сергеем Сергеевичем Аверинцевым часто общались на Ивановских конференциях. С Михаилом Леоновичем Гаспаровым виделся довольно редко, потому что он всегда сидел за своим письменным столом и работал, работал, работал, но наши встречи помню хорошо.