Расставание с мифами. Разговоры со знаменитыми современниками
Шрифт:
Гротеск я всегда любил. Гротеск должен нагружаться.
Мы стоим на какой-то остановке. Автобусы ходят редко. 31-й везет до какого-то там метро, а 12-й на другое, не известное нам болото, совершенно бессмысленное. Толпа, снегом все завалено, все замерзли. И вот приходит 12-й – никому не нужен. Следом за ним еще 12-й. Потом издалека медленно приближается автобус. Снова 12-й. Все хохочут. Нарастание ужаса, переходящее в смех. Очень важный прием. Смех снимает ужас. Люди смехом перешагивают через страдание. Это уже сюжет. Это история. Это искусство.
– Как в 60-х жили молодые литераторы, как у них складывались отношения с властью?
– Было ощущение победы. Нас любили все,
Когда утром мы пришли в Дом мод, все манекенщицы ходили, качаясь. Мы говорим: «Что так плохо работаете?» А они: «Нас тошнит. Купите билеты на все сеансы, чтобы мы ушли». Мы скупили билеты на целый день. И это все на первый гонорар. Такое было потрясающее, счастливое сочетание свободы духа и жесткости тоталитарных цен. То есть свободу духа можно было отметить. А когда свобода цен со свободой духа – это тяжело. Можно только сходить в «Идеальную Чашку» и там истратить свои доходы.
– А если иметь в виду собственно литературную жизнь – ведь цензура была?
– Это было так далеко и туманно. Важнее было, как мы друг друга оценивали.
Я только лет через восемь узнал, где какой журнал выходит. Может быть, дело в том, что сразу же в нашем объединении появились Фрида Кацас, Игорь Кузьмичев – лучшие в мире редакторы. И они сделались нашими друзьями. Помню, Игорь говорит, что журнал «Химия и жизнь» просил прислать рассказы. Кто-то спрашивает: «Так про химию или про жизнь?» А я говорю: «Про И». И мы смеемся. Недавно у Фриды Кацас был юбилей, и я сказал, что благодаря ей не знал, что такое советская власть.
Хозяева Невского
В этом месте нашей беседы раздался телефонный звонок. Попов ответил: «Нет, это не ресторан «Париж». Это квартира».
– Хороший звонок. Я даже не знал, что есть у нас ресторан «Париж». Видите, как меняются эпохи. А ведь когда-то Невский был наш целиком. Утро, когда были гонорары, начиналось с сосисочной мясокомбината, у площади Восстания. Пили пиво. Там нас всегда встречал ханыга, весь рваный, мятый, под мышкой у него книга «Как закалялась сталь». Сосисочная открывалась с восьми утра. А дальше, уже приведя себя в порядок, мы шли в кафе «Ленинград». На углу улицы Маяковского. Там, где сейчас какие-то «Кентукки», «Чикины». Это было место сбора. Там уже чистота, прохлада, кафель, рисовая кашка, молоко. Мы вели такую джентльменскую жизнь. А дальше уже друзья ждали в ресторане ВТО. Потом, что же… «Кавказский». Но он у нас считался второразрядным рестораном. Там только жрали и пили, а не веселились. После «Кавказского» надо было идти обедать либо в «Европейскую», либо в «Восточный», либо в «Асторию». То есть пройти сквозь Невский, посещая каждый пункт и везде встречая друзей, ничего не стоило.
– Буквально ничего? Ведь все вы были молодые, беспризорные литераторы.
– Да. Но ощущение праздника осталось. Откуда были деньги? Такое ощущение, что кто-то всегда угощал. Можно было прийти без денег и попасть на дружеский сабантуй. Но то, что это оборвалось, тоже хорошо. И хорошо, что Довлатов уехал в Америку, а я в Купчино. А то так бы мы и застряли в этом сомнительном счастье навсегда.
В трех командировках
– Но время-то было разное. Были, например, диссиденты. Люди примерно вашего возраста и, наверное, участники общих больших тусовок. Какое к ним было отношение?
– Сразу было понятно, что у литературы большая власть и больше в ней ярких людей. Мало кто помнит революционного поэта, но все знают «серебряный век». Ясно было, что именно в литературе идет раздача «слонов». Мне важнее было утвердиться в литературе, чем бороться с чиновником, которого я в глаза не видел.
В нашей компании был человек, который через три месяца должен был умереть. И он, и мы об этом знали. И он эти три месяца истратил на то, чтобы ходить с нами. Общаться литературно. Он знал, что гуща жизни здесь, а не где-то там, на политических баррикадах. Любую эпоху можно использовать в чем-то положительном.
– Как чемодан с горохом?
– Да. Бывало, хожу по улицам, такой неприкаянный и одинокий, людей на улицах нет. И вдруг вижу – райком комсомола. Захожу. Мне тут же дают командировку. Так я и жил. Приезжаю, например, в Лодейное Поле. Ставлю штампы: «приезд-уезд». И продолжаю жить дома на эти деньги. Однажды, помню, так бурно изучал жизнь, что деньги кончились, а командировка еще длилась. Пришел в райком. «Как, ты разве не в Лодейном Поле?» – «Нет, – говорю, – но хотел бы еще не быть и в Выборге одновременно». – «Ну, негодяй!» И выдали мне командировку в Выборг. Так что я был сразу в двух командировках Или, скорее, в трех. Если иметь в виду дом.
А что книги выходили раз в пять лет, что пытались прерывать мое существование…Это тоже, конечно, запечатлелось, но не ярко. Какой-нибудь инструктор называл твою книгу в ряду тех, что не соответствуют духу времени. И я в этот список попадал. Потом шли пьянствовать и забывали. А может быть, надо было очень сильно стараться, чтобы стать врагом советской власти. Но у меня были какие-то более веселые заявки.
Судьба ошибок не делает
– Были ведь все же и дела серьезные. Довлатов. Бродский.
– Ну, я думаю, Сергей должен был поставить большую бутылку таллинскому чиновнику, который не пропустил его книжку со всеми присущими ей компромиссами. Конечно, она была талантлива, но ярлык советского писателя все же пристал бы к нему. Сложился как писатель Довлатов только в Америке. Судьба гениев ошибок не делает. Все его ранние поползновения борьбы с советской властью были только разминкой. Он еще не был готов.
– И потом эти «поползновения борьбы» и стали главной темой его рассказов.
– Да, все это было лукаво и тонко. Помню, он выходит из журнала «Нева» и говорит: «Вот, принес роман о рабочем классе, и не принимают. Все продают душу дьяволу, а я, в ыходит, ее подарил».
– А Бродский?
– Для Бродского это тоже был замечательный трамплин. Суд над ним, изгойство. Конечно, советская власть ничего не понимала в литературе. Я как-то написал статью: «Советская власть – мать гротеска». Ничего лучше ее идиотизмов придумать было нельзя.
– Уж если мы заговорили о гротеске. Ведь у Валерия Попова гротеск не идеологический, а, скорее, метафизический.
Например, караван верблюдов, который проходит через малогабаритную купчинскую квартиру и исчезает, уменьшаясь, в углу. Это ведь не советская власть подсказала. Если бы Попов жил в относительно благополучной Швейцарии…
– Гротеск означает прежде всего писательскую мощь. Писатель обходится с жизнью играючи. Делает, как хочет. От гения в литературе остается только гротеск. Это, кажется, Пруст сказал. И очень верно. Мы помним, что Дон Кихот был длинный и тощий, а Санчо Пансо – маленький и круглый. Это все, что осталось от Сервантеса.