Рассвет над морем

Что же касается нелегального положения Котовского и необходимости для Тодорова скрывать его от властей, то писатель Тодоров был из числа тех русских интеллигентов, которым всегда импонировало чувствовать себя слегка в оппозиции к существующему режиму — неизвестно, по каким причинам и во имя чего. При царе Тодоров предоставлял убежище разным, независимо от партийной принадлежности, нелегальным деятелям, в дни революции он прятал у себя царских генералов и сановников, в гражданскую войну при власти белых укрывал красных, а при власти красных — белых.

Ласточкин, зная беспринципность Тодорова и его антибольшевистские настроения, известные по публичным выступлениям писателя, особенно беспокоился за эту квартиру Григория Ивановича и советовал Котовскому порвать с Тодоровым. Но Григорий Иванович, посмеиваясь, отвечал, что наилучшая конспирация именно под крылышком у врага.

Вот и сейчас на тревожный вопрос Ласточкина Григорий Иванович ответил шуткой.

— Все в порядке, дорогой Иван Федорович, заходите! — говорил Котовский, ведя Ласточкина в кабинет. — В оранжерее на Французском бульваре цветут бульденежи и эдельвейсы, в квартире на даче Ковалевского навощенные паркеты. Вчера я собрался было ночевать у профессора, но не хотелось ставить под удар его репутацию, да и самому рисковать. Эти ироды контрразведчики после комендантского часа расстреливают на месте — разве успеешь им объяснить, что ты Котовский и за твою голову они могут получить пятьдесят тысяч чистоганом? Вчера на Малом и Среднем Фонтане была облава, могли прочесать и ботанический сад, вот я и остался здесь. Садитесь, Иван Федорович. Что случилось у вас?

Они сели. Влас Власович незаметно исчез. Успокоенный Ласточкин сказал:

— Тоже ничего не случилось. Однако есть дело. Один, знаете, задушевный разговор.

— Задушевные разговоры люблю, Иван Федорович, — с искренним удовольствием ответил Котовский. — А вы завтракали уже? Я, признаться, еще только глаза продрал. Может, Влас Власович сочинит нам что-нибудь? Влас Власович! — крикнул он. — Может, вы нам кофе или чайку из собственных запасов? А?

— Спасибо, Григорий Иванович. Откровенно говоря, не завтракал; тоже вчера поздно задержался, — улыбнулся Ласточкин, — не хотел рисковать своею персоной, тем более что голова моя не оценена ни в грош. Ночевать пришлось в стружках в столярной мастерской на табачной фабрике Асвадурова; там было у меня заседание фабричного комитета, ну и задержались малость. В страшных условиях там работают. Чихал целую ночь: табачная пыль столбом стоит во всех цехах.

Котовский с любопытством оглядел Ивана Федоровича с ног до головы. Ласточкин был в элегантном черном пальто с каракулевым воротником и элегантной каракулевой шапочке пирожком — как и приличествовало его паспортному купеческому сословию.

— Кому вы очки втираете, Иван Федорович? — хитро прищурил глаз Котовский. — Сдается мне, что вы сюда прямехонько из портняжной мастерской, — одеты с иголочки! У вас на пальто ни единой стружки, и нигде не помято. Не ночевали вы, Иван Федорович, в стружках на фабрике Асвадурова. Признавайтесь, что нарушили конспирацию и, рискуя своей особой, заночевали в своей мастерской.

Ласточкин снял пальто и шапку, повесил их на крючок, потом одернул свою купеческую тройку добротного синего бостона. Пиджак, жилет и брюки действительно были в безукоризненном состоянии — отглажены и без пылинки.

— Верно, — Ласточкин ответил Котовскому таким же хитрющим взглядом с усмешкой. — Верно, как то, что и вы, Григорий Иванович, не ночевали в вашем кабинете, — Ласточкин кивнул на керосиновую лампу, стоявшую на столе, и кучу поломанных спичек на полу. — Притопали вы сюда, Григорий Иванович, заметно, уже после того, как в четвертом часу ночи прекратили подачу электроэнергии, и долго возились, покуда зажгли лампу. Не зажигалась лампочка, черт ее побери, да и спички теперь одесские пройдохи делают отвратительные, — из одной серы, без камеди. Прогуляли ноченьку, Григорий Иванович?

Котовский захохотал. Ласточкин вторил ему заразительным смехом.

Влас Власович стоял на пороге кабинета с крышкой от никелированного хирургического бикса, превращенного на этот случай в столовый поднос, на котором он принес завтрак, и тоже тихонько хихикал, захваченный общим весельем.

Котовский и Ласточкин сели к столу. Влас Власович поставил перед ними две чашки кофе, положил тюбик с таблетками сахарина, два черных сухаря и ломтик маргарина величиной со спичечную коробку. Левым глазом он подмигнул на докторский шкаф, стоявший в углу. Там в уголочке, в личном отделении доктора Скоропостижного, всегда можно было найти спирт на донышке бутылки.

Ласточкин перехватил взгляд Власа Власовича.

— Ни, ни, ни! — решительно покачал он головой. — С утра я ни капли!

Котовский с сожалением сунул ключик от шкафа обратно в карман.

— Ну что ж, тогда и я нет.

Влас Власович покорно вздохнул и исчез.

Они набросились на кофе с сахарином и черные сухари, как голодные волки.

— Так и быть, — сказал Котовский, — приходится признаваться. Притопал я сюда уже перед рассветом: трудновато было пробиться сквозь заставы. Они устроили облаву в три яруса; три линии надо было пройти. А задержался я, Иван Федорович, из-за дорогого моего Гаврилы Ивановича — задушевную беседу вели. Ох, и душевный же человек Гаврила Иванович Панфилов! Как он любит природу! Какие мечты у этого старика! Я перед ним, точно мальчишка, с разинутым ртом сижу. Как начнет он рассказывать о том, что может дать наша земля — и не там, где она родючая, а именно там, где она «несподручная», как говорят мужики, там, где пески, болота или солончаки, — как начнет он это рассказывать, так, ей-богу, дрожь, этакий священный трепет пробирает, дорогой Иван Федорович.

Котовский увлекся, но тотчас же поймал себя на этом, сконфузился и поспешил оправдаться:

— Ведь вы знаете, Иван Федорович, агроном я. Пусть и не настоящий, — вздохнул он сокрушенно, — образование у меня — только низшая агрономическая школа. А все же землица и всякая растительность — это моя стихия, Иван Федорович! — Он снова увлекся и уже не замечал этого. — Понимаете, вчера профессор Панфилов рассказывал мне про Дендрапарк возле станции Долинской, неподалеку от Кривого Рога. Представьте себе: бескрайная степь, в прошлом дикое поле, чудесный, плодородный чернозем, а лес там не растет. Вот не растет — и все! Ученые авторитеты так на этом и успокоились: там, мол, черноземный и лёссовый слой неглубокий, а глубже идут пласты солончаковые. Да вот появился один дотошный человечек, влюбленный в природу и одержимый бредовой, казалось бы, идеей усовершенствования нашей старушенции земли. Ох, какой любопытный человечек, даром что из помещиков! К слову сказать, внук декабриста Давыдова. Так вот, этот чудный внук славного деда и сам теперь не менее славен. Отыскал он в степи возле Долинской лощину, десятин в сто, а может быть, и больше, и засадил ее деревьями. Там у него все породы нашей отчизны — от юга до севера. Да что там отчизны — со всего света! И канадские, и азиатские, и австралийские деревья… И что бы вы думали? На том же самом тонком слое черной земли с подпочвенными солончаками вырос теперь целый лес, право слово! Вот этакие здоровенные деревья! Корни пошли по слою чернозема, а потом, укрепившись, начали пробивать и солончаковый слой, начали и солончак обогащать ценными продуктами переработки в корневой системе. Понимаете? Вот о чем рассказывал мне вчера душа-профессор. Дело в том, что при посадке молодняк нужно подкармливать и защищать от ветров. Ветер не только расшатывает корневую систему слабого, не окрепшего еще молодняка, не только засыпает его песками; ветер еще и нарушает нормальный обмен веществ в растении — точнехонько как в человеческом организме. Дерево во время ветра испаряет влаги больше, чем следует. В ложбине же дерево защищено от вредных ветров, и у него происходит нормальный обмен веществ. Надо защитить молодое дерево от ветра, и тогда оно, окрепнув, в свою очередь защитит от наших страшных южных суховеев рожь и пшеницу. Вы понимаете, Иван Федорович, что это такое? Это переворот, революция, преобразование земли!..

Ласточкин слушал длинную, горячую речь Котовского внимательно и сосредоточенно, как умеют слушать только подпольщики, стараясь в каждой мысли собеседника, как бы ни была она далека от прямых интересов подпольщика, уловить что-нибудь такое, что стоит намотать на ус. Сейчас Ласточкин действительно кое-что намотал себе на ус, и в глазах его вспыхнули искорки.

Этот живой огонь во взгляде Ласточкина сразу почувствовал Котовский. Он опять поймал себя на том, что несвоевременно увлекся, и совсем смутился.

— Простите, Иван Федорович! Я увлекся, как мальчишка… а ведь у вас ко мне, да и у меня к вам совершенно неотложные дела…

Ласточкин спокойно ответил:

— Что верно, то верно, дела совершенно неотложные, и мы сейчас займемся ими. Однако ваш рассказ, Григорий Иванович, я выслушал с большим интересом, надо будет в конце вернуться к нему. Ну, слушайте мое срочное дело. Впрочем, раньше выкладывайте — что у вас?

Котовский послушно кивнул.

— У меня дело денежное, Иван Федорович. Мне нужно… пятьдесят тысяч.

Брови Ласточкина сначала поползли вверх, потом сразу опустились. Недаром товарищи дразнили Ласточкина «жмотом»: когда речь заходила об извлечениях из партийной кассы, он становился скупым, как настоящий купец-живоглот.

— Зачем вам такие деньги, Григорий Иванович? — недовольно пробурчал Ласточкин.

— Этого я и ожидал от вас, Иван Федорович, — также сердито сказал Котовский. — Из вас не вытянешь ни копейки. Ну и не надо! — сразу разозлился он. — Сегодня же учиню экспроприацию в «Лионском кредите» и обойдусь без ваших партийных сбережений.