Растление великой империи
Шрифт:
Да вы что, да ни в коем случае, разве это люди, человек здесь только я — я один — бесценный и неповторимый.
Но если для атеиста Шаламова это в известной мере оправдано осознанием своей конечности на земле, то в гениальном «Архипелаге» у христианина Солженицына такой же манихеистский, черно-белый подход к окружающим по-настоящему ужасает. Если «вохровец» или «блатной» для него заранее не человек, то о каком христианстве здесь вообще может идти речь? Тяжкий грех — клеймить ближнего только по признаку его социального положения в обществе, а не относиться к нему как к отдельно созданному и посланному в мир Богом существу. С того самого, что и автор, кстати сказать, начинали и большевики.
Но разве пробьешься с этим к
Дозволено призывать международных коллег к писательской солидарности (когда дело касается лично его) и в то же время пальцем не пошевелить в защиту своего собрата.
Дозволено настаивать на самоограничении и жить в фешенебельной усадьбе с пропускным устройством на воротах. (К слову сказать, я за то, чтобы люди, в том числе и писатели, жили по средствам, поэтому не вижу в этом ничего худого, лишь бы такой писатель других к самоограничению не призывал.)
Дозволено выступать с проектами переустройства России, только без его личного участия: вы, ребята, давайте, а я со стороны посмотрю, что у вас получится.
По-моему, очень точно определил Юрий Олеша перманентное состояние русского интеллигента, назвав свою повесть о нем «Зависть». Зависть лютая, всеразъедающая зависть во все времена распирала и продолжает распирать его страждущую душу. Да, он получает ордена и госпремии, да, у него есть казенная дача, порою и две, да, у него есть квартира, Да, он ездит в привилегированные Дома творчества, да, ему доставляют на дом продуктовые заказы. Но ему положено, он заслужил, с ним все в порядке, потому что он единственный и избранный самим Провидением, он уникальный и неповторимый. Другое дело эти, которые наверху, всяческие Горбачевы, язовы, крючковы, полозковы (в прошлом ими были для него романовы, Юсуповы, терещенки, рябушинские и т. д.) и прочие им подобные. За что, за какие такие заслуги у них и дачи дороже, и квартиры попросторнее, и продуктовые заказы роскошней? Нет, этого его многомерная душа вынести спокойно не может. К тому же еще и обманутый народ, за который он всегда готов голову положить на плаху. Разумеется, если это ничем голове, кроме легкой мигрени, не грозит.
И попробуй, посоветуй ему разместить, к примеру, на его даче две-три бездомные семьи или поделиться с ними комнатой в своей квартире, он посмотрит на вас, как на зачумленного: еще бы, разве его можно сравнивать с сосущими из того же народа кровь номенклатурщиками! Его не замай, ибо он творец духовных, непреходящих ценностей и ему необходимо для этого соответствующие условия, а еще предпочтительнее не соответствующие, а лучшие, чем у других, простых смертных.
Но заметьте, как только им удается оказаться у власти, они становятся еще беспощадней и корыстнее своих предшественников. Возьмите хотя бы для примера вчерашнего правозащитника, интеллектуала, знатока языков и литературы Звиада Гамсахурдиа, установившего в своей родной Грузии режим откровенно фашистской диктатуры.
Конечно же, как в семье не без уродов, так и среди наших высоколобых не без исключения. В качестве таковых я мог бы назвать здесь, к примеру, Андрея Сахарова, Иосифа Бродского или Юлия Даниэля и еще нескольких. Но, к сожалению, не они определяют лицо своей социальной среды в целом. Увы!
Вот так мы и живем, так и живем. Потому что мы особенные, не такие, как все, у нас не о ближнем, а обо всем человечестве голова болит. Откровенно говоря, лучше было бы, если б не болела. Человечество, уверяю вас, уж как-нибудь обошлось бы.
И какой облегчающей отдушиной выглядит на этом фоне второй том «Крутого маршрута» Евгении Гинзбург! С каким подлинно христианским состраданием вглядывается она в каждого, с кем сводит ее лагерная судьба: в надзирателя, следователя, проститутку, начальника лагеря, блатного и вольнонаемного. Для нее они прежде всего люди, падшие ангелы, а не социальные
или политические монстры. Мало того, в собственных несчастьях она обвиняет в первую очередь не их, не систему, не общество, а саму себя. И эта возвышающая душу переоценка собственной судьбы делает эту книгу подлинно христианским свидетельством эпохи.С той же душевной и духовной благодарностью читал я совсем недавно и лагерные воспоминания Ефросиньи Керсновской, опубликованные в прошлом году в «Знамени».
В сибирскую пору своей биографии мне и самому пришлось пережить нечто похожее. Дорогой ценой, помнится, дался мне тогда мой весенний переход от базы у Хантайского порога до первого ненецкого поселения на енисейском берегу. Но, честно говоря, в сравнении с ее одиссеей мои недолгие плутания по тайге выглядят сегодня увеселительной прогулкой по туристической трассе. Сколько же все-таки в состоянии вынести человек, движимый неистребимой волей к жизни и верой в собственную правоту! Причем не только вынести, но и не потерять при этом образа и подобия Божьего.
Эта ее непроницаемость для разрушающего душу соблазна ненависти и отчаяния обращает повествование в одну беспрерывную и жизнеутверждающую молитву. Отсюда пронизывающая рассказ неистребимая «милость к падшим», что сообщает ему подлинно христианское звучание.
Не могу не упомянуть в связи с этим и гулаговские записки Олега Волкова, хотя ко всему написанному о них мне нет надобности что-либо добавлять. К тому же у Волкова сказывается еще и аристократическая традиция, которая, вопреки общепринятому в послеоктябрьское время мнению, проявляется прежде всего в естественной демократичности.
Всем бы нам так-то, да не получается, оттого и видится мне наше общее будущее таким провальным и безотрадным.
В связи с этим мне вспоминаются шестидесятые годы, когда впервые по каналам «Тамиздата» в Советский Союз начал довольно широко распространяться сборник «Вехи».
Трагическая панорама предреволюционной эпохи открылась перед нашей отечественной интеллигенцией и вызвала в ней такое сочувствие и взаимопонимание, что, казалось, если не навсегда, то во всяком случае на целое покбление отвратило ее от всякого радикализма.
Но едва только, с возникновением и расширением гласности ей — этой интеллигенции — позволено было откровенно высказаться, как обнаружилось, что никакие «Вехи» и сопутствующие им свидетельства абсолютно ничему ее не научили. С чувством горечи и недоумения встречаю я под самыми разрушительными призывами и обращениями, даже порой в поддержку насильственного сопротивления системе, подписи тех, кто тогда горячо одобрял и пропагандировал идеи этого пророческого сборника. Хоть криком кричи!
Как тут не процитировать пассаж из воспоминаний Великого Князя Александра Михайловича:
«Императорский строй мог бы существовать до сих пор, если бы «красная опасность» исчерпывалась такими людьми, как Толстой и Кропоткин, террористами, как Ленин и Плеханов, старыми психопатками, как Брешко-Брешковская или же Фигнер или авантюристами типа Савинкова и Азефа. Как это бывает с каждой заразительной болезнью, настоящая опасность революции заключалась в многочисленных носителях заразы: мышах, крысах и насекомых… Или же, выражаясь более литературно, следует признать, что большинство русской аристократии и интеллигенции составляло армию разносчиков заразы. Трон Романовых пал не под напором предтеч советов или же юношей-бомбистов, но носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов, профессоров и других общественных деятелей, живших щедротами Империи. Царь сумел бы удовлетворить нужды русских рабочих и крестьян; полиция справилась бы с террористами. Но было совершенно напрасным трудом пытаться угодить многочисленным претендентам в министры, революционерам, записанным в шестую книгу российского дворянства, и оппозиционным бюрократам, воспитанным в русских университетах.