Ратоборцы

Поспешно докрещивались. Менялись крестами, братаясь перед смертью. Приятельски доругивались. Пытали на урез пальца остро отточенные сабли, топоры, мечи, кинжалы и кривые, полумесяцем, засапожники.

Пешая рать, которых в дружеской перебранке конники именовали — пешеломы, услыхав звук трубы, торопливо вздевали на кисть руки тесьмяные или кожаные петли топоров и окованных железом гвоздатых дубин, с шаровками на концах: «Бой творяху деревянным ослопом», и, круша тяжелыми сапогами валежник, устремлялись — каждая сотня к своему прапорцу.

Андрей Ярославич, помня, как делывал это брат Александр, считал нужным время от времени остановить кого-либо из бойцов и кинуть с седла доброе княжое слово.

— Чеевич? — громко спросил он одного удалого молодца в стальной рубахе и в шлеме, однако вооруженного только одним гвоздатым ослопом.

— Павшин! — зычно ответствовал тот, приостановясь.

— Какого Павши — Михалева? — спросил князь, который и впрямь обладал хваткой памятью на лица, на имена и любил блеснуть этим.

— Его! — отвечал воин и вовсе остановился.

— Знаю. Добрый мужик: вместе немца ломали на Озере. Ну что, живой он? — громко спросил князь.

— Живой! — отвечал ратник. — Со мною собирался, да мать не пустила.

Андрей переглянулся с Дубравкой.

— Ну ладно, — сказал он в прощанье. — Не посрами отца! Чтобы доволен был отец тобою.

— Тятенька доволен будет! — уверенно отвечал богатырь.

— А ты — чей? — спросил очередного пробегавшего воина Андрей Ярославич.

Тот остановился. Привычным движеньем хотел сдернуть шапку перед князем, но, однако, рука его докоснулась до гладкой стали шелома, и, растерянный, он отдернул ее.

— Фочкою зовут, Федотов сын, по прозванию — Прилук! — звонко отвечал он.

— Яви ж себя доблестным, Прилук! — сказал князь.

— Буду радеть! — откликнулся Ярославичу ополченец.

Князь и княгиня Владимирские в сопровождении воеводы Жидислава и дружинных телохранителей выехали на опушку бора, самого близкого к переправлявшимся через Клязьму татарам.

Дубравка глянула, и у нее дух замер. Невольно воспятила она своего гнедого иноходца в глубь леса.

Андрей Ярославич нахмурился.

— Ну-ну, — негромким голосом проговорил он, не поворачиваясь к жене.

Дубравка вспыхнула от стыда и, чтобы поправить дело, кольнула золотыми маленькими шпорами своего коня. Тот рванулся и едва было не вынес княгиню далеко из леса, на луговину, уклонную к реке.

Один из дружинников повис на узде и остановил иноходца княгини.

У Андрея екнуло сердце.

— В тыл отправлю!.. — снова вполголоса пригрозил он сквозь зубы. Затем, когда испуг его за жену прошел, князь уже спокойно-назидательным голосом, словно бы она и впрямь была княжич-подросток, выехавший впервые на облогу зверя, сказал, не отрываясь от развернувшегося перед ним зрелища: — Вот и смотри тихонько, а из лесу не высовывайся! Вот они тебе — татары!..

Дубравка, стараясь дышать полуоткрытыми устами, дабы унять сердце, готовое расшибиться о кольчугу, заставила себя оглянуть окрестность. И показалось Дубравке, будто и холмы, и долины, и сбросы берега, да и сама река — вся местность, до самой черты окоема, была покрыта толстым, живым, кишащим пологом пестрого цвета.

И с необычайной явственностью прозвучали в ее душе давние слова отца, которые лишь теперь оборотились для нее страшной явью:

«Доню, милая, — и не дай бог тебе увидать их!.. Когда бы ты знала, доченька, как вот саранча в черный год приходит на землю: копыта, копыта конские чвакают, вязнут!.. Невпроворот!.. Версты и версты — доколе досягнет глаз. Так что же можно — мечом против саранчи?!»

Долго молчали все трое: Андрей, Дубравка, Жидислав.

Наконец князь, повернувшись к старому воеводе, уверенно произнес:

— Самая доба ударить на них!

— Самая пора, князь! — подтвердил Жидислав.

Князь взмахнул рукой — уже в панцирной рукавице, — и тотчас же великокняжеский трубач поднял и приблизил к губам серебряную трубу, надул щеки и затрубил.

И уже ничего не слышно стало за мерным уханьем земли под ударами тысяч и тысяч копыт.

С трех сторон трехтысячная громада конников ринулась на татар. А так как мчаться было под гору, то за седлом каждого всадника сидел еще и пехотинец.

И скоро Дубравка, Андрей, Жидислав увидали в радостном торжестве, как словно бы порывом бури, ударившей с трех сторон, вдруг возвеялся и стал трудиться и сползать обратно — в Клязьму — тот чудовищный пласт саранчи, которым показывалось издали усеявшее все холмы и склоны татарское полчище.

Это был удар, которого тринадцать лет, после Батыева нашествия, ждала Русская Земля!

Боже, что поднялось!.. Разве выкричать слову человеческому про тот ужас и ту простоту нагого, обнаженного убийства, которую являет кровавое, душное, потное, осатанелое месиво рукопашной битвы, — и орущее, и хрипящее, и воющее, и лязгающее, и хряскающее ломимой человечьей костью, и пронзающее душу визгом коней — визгом страшным, нездешним, словно видения Апокалипсиса, визгом, который и сам по себе способен разрушить мозг человеческий и ринуть человека в безумие…

Визжат взбесившиеся татарские кони — звери с большой головой и со злыми глазами, рвут зубами, копытами свои собственные, облитые кровью кишки, мешающие им скакать, дыбиться и обрушивать передние копыта свои на череп, на лицо, на грудь врага, проламывая и панцирь и грудь.

Завалы из окровавленных конских туш нагромоздились на сырой кочковатой луговине Клязьмы!.. И гибнул, раздавленный рухнувшею на него тушею татарской лошади, рассарычив ей брюхо кривым засапожником, гибнул, порубанный наскочившими татарскими конниками, владимирский, суздальский, рязанский, пронский, ростовский пешец — ополченец, вчерась еще пахарь или ремесленник, пришедший отомстить!.. Что ж, одним конем вражьим, да и одним татарином меньше стало!.. Что татарин без лошади? — все равно как пустой мешок: поставь его — не стоит!.. Тут же раздерут его, окаянного, на части набежавшие наши, а нет — с седла распластают!.. В конях их сила, в конях! Да еще многолюдством задавили: мыслимое ли дело — десятеро на одного! А пускай бы и десять на одного, когда бы в пешем бою!

Все больше сатанело кровавое бучило боя! Казалось, до самого неба хочет доплеснуть кипень битвы. Уж, местами, зубы и пятерня, дорвавшись до горла, решали спор — кому из двоих подняться с земли, а кому и запрокинуться на ней навеки; и втопчут его в землю, и разнесут по кровавым ошметам тысячи бьющих в нее копыт, тысячи тяжко попирающих сапог!

Зной валил с неба. Было душно. Многие из бойцов — и татар и русских — в этом месиве уж не могли выпростать ни руки, ни ножа — где уж там меч, копье, саблю! — и только очами да зубами скрежещущими грозили один другому, уже готовые дотянуться — тот к тому, этот к этому — и вдруг оторванные, прочь уносимые друг от друга непреодолимым навалом и натиском человечьих и лошадиных тел.

Было и так, что задавленные насмерть не могли рухнуться наземь, несомые навалом живых. Их тела с остекленевшими глазами, как бы озирая битву, из которой и мертвому некуда уйти, стоймя носились по полю, принимая в свою остывающую плоть удары копий и стрел!..

Свежиною крови, запах которой пресекает дыханье и заставляет бежать непривычного к ней человека, потянуло от земли! Осклизли — и трава, и тела убитых, и кольчуги, и шлемы, и поверженные туши коней. Русские мечи по самый крыж покрыты были кровью. Рукояти поприлипали к ладоням. Но и у татар с кривых сабель, досыта упившихся русской кровью, кровь текла по руке в рукава халатов и бешметов…