Равноденствия. Новая мистическая волна

— Женщина, а-а-а… — равнодушно зевнул „анхел“ и, скорчив мину, словно припомнил некую скабрезность, добавил: — У нас-то тут полов нету… Как и потолков. Андрохины мы, слыхала про такое? Замри на месте!

Нюрка не шелохнулась. Про „такое“ она не слыхивала, но для порядка утвердительно кивнула и, многозначительно прокашлявшись, спросила со знанием дела:

— А по должности ты кто будешь?..

— В смысле, Древо безрукое, — своевольничал „анхел“.

— Ну, по чину… — растолковала девица.

— О, вот оно что! Утка без крыла. Дробь ей в задницу… — продолжал бесчинствовать бродяжка. — Чистильщик я. Санитар Пустотного Леса.

— Чево? — не поняла Нюра.

— Да мусорщик, по-вашему… Отойди, не жги мне очи…

— А эти… Тоже мусорщики? — поинтересовалась Нюрка, уважительно ткнув пальцем в „белоха-латников“.

— Не-е-е, это Комиссия, мать их так…

— Они что ж, из самого Пустого Леса? — прошептала Нюра.

— Не из пустого, а из Пустотно-го! — заорал бесстыдник прямо в Нюркины ошалевшие глаза, — разницу понимать надо. Пустотный лес — он далече, и в нём в един узелок-то повязано. И белое, и серое… Великое место, должен сказать. А пустой — он и у Бога пустой. Дырка — она дырка и есть… Усни и не пахни!..

— А что Комиссия контролирует? — осмелела Нюра.

— Экая любопытная деваха! Что, да что… Пустоты, вот что! Чистоту вакуума проверяют, а не что-то там, — с гордостью за собратьев перекривил её лихоимец.

— А что это тогда за жестянки? — не унималась простолюдная „неофитка“.

— Ну ты даёшь, — устало фыркнул „анхел“, — не жестянки это никакие! Видишь Танцующих-по-Богу? Они заменили Тоску Предвечную на. Танец с Бесконечностью и стали Блаженными, обретя видимую форму из Небытия. А в банках — Неприкосновенный Запас, „НЗ“ Дланей Господних. Как только Танцующий чувствует, что силы Духа его на исходе, он уничтожает „НЗ“ и обретает блажь… Навечно… Точнее — надолго…

— А чё это за короб? — разошлась расспросами Нюрка, приободрившись поднебесной реальностью её зачарованного Мусорного Мира.

Указующий перст замер на привинченном к внутренностям ограды деревянном сосуде с почтовой щёлкой, заносчиво выворотившей своё дешёвое обмызганное лоно.

— Глухая, или у вас грамоте не учат?! — разъерепенился Агатий.

Нюрка сощурилась: „Плата наличностью“ — значилось на ящичке раздоров.

„Наличностью… личностью… личностью…“ — зашебуршались неясности в срединном ухе.

— А за что плата-то, — пролепетала девица, робея.

— За Небеса, понятное дело! — гаркнул „анхел“. — Не за бесплатно же вас сюды пускать. Такой порядок… В теятр ходила? Чай, не за так…

— А дорого Душа стоит? — разомлела Нюра.

— Хы! Во ломанула… Нич-чё она не стоит, Душа ваша. Здесь на неё облаков не купишь, да пламени лижущего тоже. С нею вам в иные места иттить, — просветил её вышний бродяжка.

— Ядумала, ценно в себе носить добро да любовь всякую… — порастерялась Нюра.

— Чёй-то ты больно умная, — озлобленно зашикал Агатий на мусорное созданьице, — меньше думай, не то хвост отвалится… На что сдалась здеся любоф твоя? — пожал плечами долгоносый коротышка. — Сказано же: на-лич-ность-ю! Нет, они кто чего на небо тащут… Такие же, грамотные… Приходится брать.. — недовольствовал Агатий.

— А ведь говорят, на небеса денег не надобно. — Будто вареник с капустою, Нюрка судорожно сглотнула воздух.

— Ещё как надобно! — взвизгнуло существо и оживлённо заинтересовалось: — А что, есть? При, сколько влезет! Хоть рупь, а хоть, и мильён, да и больше… У кажного свои Небеса, кто какие заслужил…

Нюрка поёжилась. Изморозь приближающегося хаоса пробежала по безвольной к предвкушениям коже.

Сумасшествие зрилось совсем близко:..

Внезапно раздался невероятный свист, и „смекливый“ испуганно осёкся, словно подавился псовою косточкой. Швырнув Нюрке обескураживающее: „Ну всё, давай! Смотри только, не усрись…“ — юркнул в нездоровую туманность… Исчез…

И снова Бездна зевнула вспышкой…

Слава богу, бред кончился. Сгинул с лихорадкою ночи в обнимку, как только Меланья перекрестилась поутру, обещая вслух, что в благодарность за отпустившую ея смуту недовольствовать более не станет: ни лучиком первым, ни птичьим гомоном надоедливым…

Даром, что про рупь-найдёныш запамятовала, будто приступок молоком той самой коровы полили, какая память людскую слизывает, да происшествия временные… Ну, на то она и тварь Божия.

Болезнь ножную отлежала Меланья дома, как полагается, чай попивая с румянцем бараночным вприкуску. Шесть листков календарных измяла — прочь, листья осенние, не до печали более. А тут и разнарядка на расселение к ней подоспела: будет бабке новая хатка.

Совсем Меланья растревожилась новосельной радостью, как на крылах летает. Даже свечку за то в храме поставила. Да про болезность Души ни слухом _:ни духом — а та всё прирастает да — прирастает, заволакивает монетку заветную-нашёптанную, да лесенку к Низу справляет, в самую ту беспроглядную Бездну.

„И не введи нас во искушение…“

Очнулась Нюра, полуобморочно шевеля губами да стуча кулаком по копчику: „Нету хвоста, отвалился… Мамы родные!“

А на другой день всё забыла. Как память заводской кислотой вытравили. Нет, жизнь-то она свою помнила: знала, как звать и где батяня прячет казенную заначку… А вот про Небо… забыла! Напрочь! И не заглянет больше в него, не то что прежде. Зато оборотилась к ней ликом Крылатость — „буду, мол, Нюра, тебя лелеять“.

А Нюра полюбила голубей высматривать, как копошатся они на помойке среди бела дня и гнили разложения. А после выправляют божьи парашюты свои и парят в небе. А что происходило с ними потом, то было ей безразлично…

Увяла в ней ещё не успевшая распуститься Радость. Не зацепляло Нюру даже пристальное внимание Васяни, рьяно ей подмигивающего да пытающегося хватнуть за обмякшие к жизни ягодицы.

Как-то в момент его плюшевых домоганий (только провёл рукою по обидчиво надутой коленке) издала Нюра нелепый душещипательный стон укушенной вожделением свиноматки. А ко всему, будто порастеряв силы во время буйной ночи, ослабилась безнадёжно и сползла на пол. А Васяня, засмущавшийся этаким поворотом, долго и совестливо мял в руках шапку, униженно бормоча: „Нюр, ну ты чё?..“

А Нюру меж тем потянуло на „горькое“. После той самой беспутной случки забеременела она неизъяснённой доселе болью, но не собственной единоличной, а за целый Мир. И с тех пор скорбела уже ежечасно.

Порою шкатулочка звала её внутрь, и мысль о вышнем разврате была невыносимой. Не желала она отверзать Неизведанное и однажды замуровала-таки Блудливую-по-Душам-Чужим в печь, наместо выпавшего кирпича, за изразцом расписным с изображением белой кукушки.

И всё плакала отныне, белугой рыдала, новородившись Вселенскою Мусорщицей…