Раяд

Разбирин понюхал мятую сигарету, скомкал и бросил ее в мусорное ведро.

– И побольше энтузиазма, Кость. Вспомни Чечню, в конце концов.

«Если я вспомню Чечню, – подумал Костя, – у меня не то что энтузиазм, а всякое мало-мальское желание пропадет».

Но вслух ничего не сказал.

VII

А. ПЕРЕВЕРЗИН – Е. ВИНОГРАДОВУ

10 августа 1914 года

Дорогой Евгений Осипович,

на войне как на войне. Ничего веселого. Третий день небо свинцовое. На ногах лапти. Пехота, называется. Немцы в голос смеются, когда в плен берут. У них обмундирование дай бог. Я, правда, австрийскими ботинками недавно разжился. Жмут, но все лучше, чем вот так. Еды шестые сутки нет. И, кажется, не предвидится. Сначала готов был землю есть, а на третий день стало все равно. Какая разница, от чего здесь умирать? От голода, пули, штыка, заражения крови или осколка шального. На прошлой неделе меня ранили в плечо. Рана гноиться начала, а бинтов не хватает. Последний раз перевязка два дня назад была, и то с мертвого какого-то бинт грязный сняли и на меня. Гигиена – первое, что здесь забываешь.

Но даже это все ерунда, когда спрашиваешь: а за кого или за что мы здесь в окопах заживо гнием? После Луцка, конечно, настроение было другим. Тогда казалось, вот оно, переломное. А как на Стоходе встали, так все опять на круги своя вернулось. Голод, грязь. И с каждым днем все невыносимее и бессмысленнее это прозябание. На прошлой неделе соседняя рота целый день под обстрелом сидела. И только к утру поняли, что стреляют свои же! Тошно подумать, сколько по дурости народу зазря положили. Впрочем, все это уже описал в письме к родным – если что, они Вам расскажут.

Вам это покажется забавным, но среди окопной грязи у меня появились интересные соображения по поводу раядов. Точнее, именно все вышеуказанное и стало главной причиной этих соображений.

Я думаю, вы согласитесь, что простой русский человек менее всего склонен к самобичеванию. Осознание собственной вины в произошедшем (война, нищета, неурожай) приходит с большим опозданием, если вообще приходит.

Бичеванием в России, как известно, занимается русская интеллигенция, что у простого человека не может не вызвать злобы и ненависти. Он не желает понять простую вещь – русский интеллигент бичует и самого себя в том числе, ибо, как ни крути, он часть страны и ее самосознание. Но у простого человека возникает ощущение, что его бичует кто-то посторонний. А «посторонний» – самое нелюбимое слово для русского человека, «чрезвычайный раздражитель», как сказал бы Ваш хороший знакомый, академик Павлов.

Когда на русского человека сваливаются всяческие напасти, он первым делом озирается по сторонам. А по сторонам, как известно, находятся «посторонние». И тут уж кто под руку попадется. («Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать», как писал Крылов). Кто же эти посторонние? Да кто угодно, кого можно обвинить в собственных неудачах. Вот, пожалуйста, «новейшая» история. Из прифронтовой полосы в массовом порядке депортируют евреев как потенциальных шпионов. Особо подозрительных всякий ротный имеет право расстреливать без суда и следствия (что сплошь и рядом происходит). Война? Война. Но война неудачная. Была бы удачная, так и не принялись бы искать шпионов. Надо ли говорить, что подобная «чистка» не сделает эту войну победоносной? А как насчет русских немцев, которые давным-давно живут в России? Ну что же, горе не беда. И вот уже принято предложение о ликвидации немецкой собственности в России. Но «посторонними» могут стать и вполне русские люди, им достаточно быть богаче, удачливее или умнее. Рано или поздно дойдет и до них очередь. Чаще всего сначала очередь доходит до интеллигенции, ибо кто как не она громче всех кричит о своей любви к народу, а сама его постоянно корит и побаивается. Да и можно ли любить целый народ? Ведь любить скопом – чушь, а любить отдельных представителей – тогда при чем здесь «народ»? Эти путаница и вранье раздражают простого человека, ибо он-то уж точно интеллигенцию не любит и совершенно этого не скрывает. И вот, когда приходит беда, тут-то самое печальное и начинается. И это не преувеличение, ибо нет другого такого народа, который был бы столь охоч до крайностей. Только в нашей роте за последний месяц произошло несколько стычек на национальной и, как теперь говорится, классовой почве. И вот немец и австрияк уже, выходит, не враги, а тот враг, до кого близок кулак.

К чему я так подробно описываю все эти печальные и без того очевидные вещи? И при чем тут, собственно, раяды?

Исчезновение раядов до сих пор представлялось мне результатом либо обычной ассимиляции, либо, на худой конец, жестокой агрессии со стороны. Но никаких свидетельств ни одной из этих версий пока нет. Нигде больше о раядах не было слышно – они исчезли почти незаметно (если следовать первой версии), но и никаких следов разрушения или насилия в Раяде нам не удалось обнаружить (это если брать вторую). Какова же третья? Моя версия – вырождение. Исчезновение раядов как таковых.

Но при этом Раяд (в том виде, в котором его обнаружили мы) находится в относительно неплохом состоянии. Не могли же они просто испариться?

Ответ на этот вопрос я, видимо, смогу дать только тогда, когда снова приступлю к работе.

С уважением и любовью,

Ваш Александр.

VIII

Было 12 часов дня. Кроня все еще лежал в постели в предвкушении свободного дня. Да, собственно, не только дня, а вообще жизни. Год, проведенный вдали от дома, давил на мозг. Иногда казалось, что его здесь не было вечность, иногда вся казахская эпопея представлялась сном, будто и не уезжал он никуда. Кроня еще какое-то время смотрел в потолок, отдавшись нахлынувшей волне воспоминаний о путешествии из Астаны в Москву и о мрачном попутчике, но эта волна как накатила, так и откатила, уступив место мыслям о насущном настоящем, а также не столь насущном будущем. В общем, надо было вставать.

Он зевнул, вытянулся в струну, потянулся, растопырив ладони рук, оскалился и издал что-то среднее между воем и рыком. Затем резко спрыгнул с кровати и прошлепал на кухню.

На кухне было непривычно тихо, и Кроня понял, что не хватает тарахтения холодильника – его он отключил перед отъездом. В принципе, в холодильник можно было не заглядывать, но Кроня тем не менее открыл дверцу. Внутри было девственно пусто, если не считать банки давно просроченной горчицы, которая забилась в нижний угол и теперь испуганно глядела оттуда, словно опасаясь, что ее могут выбросить или, того хуже, съесть. «Негусто», – подумал Кроня и вставил штепсель холодильника в розетку. Холодильник хрюкнул и мелко затрясся, набирая обороты.

Кроня еще раз потянулся и, почесывая загорелое пузо, выглянул в окно. Давно забытый пейзаж порадовал своей серой неизменностью. В то время как по всему городу то тут то там вырастали как грибы после радиоактивного дождя уродливые железобетонные гаражи и причудливые офисные здания, заросший пустырь перед Крониным домом поражал первозданной неухоженностью. Самое удивительное, что пустырь был огорожен металлической сеткой. От кого или для кого – не ясно. Возможно, от хищных и вечно страдающих от нехватки места автовладельцев, возможно, просто от нерадивых жителей, которые везде рады устроить помоечную свалку. Но за год отсутствия Крони ничего здесь не изменилось, и это радовало. Стабильность, даже если это стабильность неухоженности, все равно радует. В мире, где все меняется, где с космической скоростью стираются привычные границы между видами искусства, моральными принципами и так далее, любая константа вызывает невольное уважение – надо же, а это (этот, эта) еще стоит (лежит, торчит, болтается).

В тот момент, когда Кроня, как полководец, разглядывающий будущее поле битвы, обозревал раскинувшуюся перед ним пустошь и прикидывал, сколько может стоить такой огромный участок земли фактически в центре Москвы, зазвонил телефон. Кроня отвернулся от окна и схватил лежавшую на столе трубку радиотелефона. Из трубки раздалась невнятная женская скороговорка, по которой он сразу опознал дальнюю родственницу, у которой на время Крониного отсутствия пребывал его пожилой отец. Кроня вспомнил, что предупредил ее насчет даты своего прибытия. Родственница от дежурных вопросов по поводу Крониной командировки быстро перешла к делу, сообщив, что намеревается на неделе отбыть в длительный отпуск, посему сегодня же перевезет отца к Кроне. Кроме того, она хочет получить то, что ей полагается за уход за больным отцом, и потому просит Кроню приготовить деньги. Сумма была серьезная, но следить за его отцом – дело хлопотное, так что тут не могло быть никаких возражений.

После разговора с родственницей хорошее настроение не то чтобы улетучилось, но как-то потускнело, тем более что неожиданно заныл позвоночник.

Кроня тут же вспомнил, что еще в поезде его слегка тревожила эта странная боль. Кроня знал, что в спине есть какие-то позвоночные диски, и эта боль ему почему-то казалась сигналом того, что один из них стерся, хотя он понятия не имел, как это вообще происходит. Он вздохнул, положил трубку на место и потянулся, пытаясь вызвать боль для уточнения ощущений. «Надо латать, действительно, чего оттягивать?» – попытался убедить самого себя Кроня и посмотрел на часы. Половина первого. Вспомнив, что еще не умывался, он прошел в ванную. Выдавил зубную пасту на щетку (все было на месте со времени отъезда) и поднял глаза – из зеркала на него смотрел совершенно незнакомый бородатый мужик. Ничего тут необычного не было – в Казахстане Кроня уже привык к своему отражению, но в домашнем интерьере борода выглядела дико и неряшливо. В оттепельных фильмах так смотрелись спустившиеся с гор альпинисты или вернувшиеся из экспедиции геологи. Их корили заждавшиеся жены и подруги, нежно отстраняясь после первого поцелуя со словами «Ой, щекотно» или «Колючий какой». Такой вид был у Крони последний раз года четыре назад, после поездки в Сибирь. Тогда жена Крони ничего из вышеуказанного не говорила, даже (как показалось Кроне) была рада такой внешней перемене в муже. И хотя сейчас жены уже давно не было, Кроня на секунду подумал, не оставить ли ему бороду, но решил, что внешность отца Федора, забравшегося на скалу с куском колбасы, все-таки надо менять.

Он взял ножницы и начал долгий, но приятный процесс преображения. Через полчаса он уже фыркал, шлепая себя по щекам и ощущая непривычную гладкость кожи. Затем почистил зубы, принял душ и оделся в чистое белье, которое, к своему удивлению, обнаружил в шкафу.

Еще через полчаса, одетый и причесанный, он уже сидел на кухне, жадно глотая обжигающий чай и изредка заглядывая во вчерашнюю газету, купленную в ларьке напротив дома. Газета, как и всякая современная российская газета бледно-желтого отлива, пестрела светскими хрониками, уголовными сводками и сплетнями, оформленными в виде новостей из проверенных источников. Перепрыгивая глазами с абзаца на абзац, где всякая «достоверная» информация преподносилась почему-то с вводными словами «похоже», «видимо» и «возможно», он с удовлетворением отметил, что эту область человеческой жизни перемены, судя по всему, тоже не сильно затронули. Как и в пустыре за окном, здесь наблюдалась явная и непоколебимая устойчивость. На второй странице было большое интервью с каким-то крупным предпринимателем, скучное и пресное, как всякие заказные интервью (а это было явно заказное). На третьей тоже не оказалось ничего интересного – несколько коротких заметок на тему культурных событий столицы в сопровождении нечетких черно-белых фотографий. Вот кто-то вручает кому-то аляповатый приз за достижения в области чего-то, а вот уже сам призер на другом мероприятии вручает кому-то третьему награду тоже за достижения в области чего-то, но уже не за просто достижения, а за выдающиеся. Это было похоже на бесконечную игру, где известные люди передают друг другу одну и ту же премию, следуя известной басне про петуха и кукушку.

И эту страницу Кроня перелистнул, не моргнув глазом.

Четвертая страница была отдана на откуп рекламе, а также всевозможным объявлениям из серии «сниму-сдам-куплю-продам». Кроня быстро пробежался по ним глазами в предвкушении чего-нибудь смешного или необычного, но, как ни странно, из всей газеты именно эта часть была наименее развлекательной и наиболее грамотной с точки зрения русского языка. Было, правда, одно забавное объявление о продаже дефектного противогаза, применять который, ясен пень, в условиях химической атаки затея довольно рискованная, однако, если следовать старой шутке о том, что противогаз надевается для устрашения противника и подавления его боевого духа, то и в этом объявлении тоже не было ничего смешного. Кроня закрыл газету и уже было собрался отложить ее, как его внимание зацепила криминальная сводка на последней странице. Особенно один абзац:

«Позавчера в кинотеатре „Планета Кино“ на Щербинской улице во время киносеанса был убит сотрудник правоохранительных органов Ашот Оганесян. Больше никто из кинозрителей не пострадал. Убийце удалось скрыться с места преступления. Ввиду отсутствия свидетелей составить словесный портрет подозреваемого не удалось».

Следователь из Крони был, как из шахтера балерун, но его сильно озадачили как последняя строчка, так и весь пассаж. Во-первых, убийство в кинотеатре смахивало на какой-то детектив в стиле «Убийства в Восточном экспрессе» (там каждый внес в убийство посильную лепту) – в конце концов, зарезать можно было бы спокойно и в темном переулке. Во-вторых, если убийца скрылся незамеченным, то, значит, не было ни драки, ни скандала, то есть убили тихо. В-третьих, самое главное – заметка противоречила самой себе. В зале наверняка были зрители, они же и свидетели. Как образовалось «отсутствие свидетелей» и почему так сложно выяснить, как выглядел человек, купивший билет в кино (да еще наверняка под оком камер видеонаблюдения), Кроня искренне не понимал. Самое же неприятное, что упомянутый в статье кинотеатр «Планета Кино» находился всего через квартал по Крониной улице.

Кроня сложил газету вчетверо и выкинул в мусорное ведро. Посуду свалил в раковину, дав себе слово помыть ее после возвращения. Сейчас он хотел снять деньги для родственницы и заскочить в поликлинику.

На улице было непривычно тепло – весна теснила неповоротливую зиму. У весны в Москве короткий век. Она вообще не время года, а какое-то недоразумение. Сначала ей долго не уступает свое место зима – она обижает весну, замораживая едва появившиеся почки и распугивая едва вернувшихся с юга птиц. Но как только зима покидает насиженное место, на смену уже приходит лето, и выпихивает весну с такой же наглостью. В итоге московская весна пребывает в вечной обиде и недоумении, не понимая, зачем она, собственно, приходит, чем является и надо ли вообще приходить, если зима и лето давно не нуждаются в посреднике. При этом москвичи ждут именно весну и именно ей посвящают всякие дурацкие стихи и песни. Но иногда, редко-редко наступают такие дни, когда точно знаешь – это она. Тот самый миг, когда все отжившие представления о весне вдруг встают перед глазами, и хочется таки петь глупые песни и писать глупые стихи. Именно такие нелепые ощущения испытывал Кроня, выходя из подъезда и направляясь к отделению Сбербанка, чтобы снять с карточки деньги. Он шел, прыгая через проталины, уворачиваясь от капающих сосулек и чувствуя кислород всей глубиной прокуренных легких. Через десять минут он подошел к зданию банка.

Никакого банкомата снаружи Кроня не нашел и был вынужден открыть скрипучую дверь и войти внутрь. Внутри работало только два окна: одно для коммунальных услуг, другое для работы со счетами. На счастье, именно ко второму стояло всего три человека. К первому ж стояло человек десять. На всякий пожарный Кроня подошел ко второму окошку с традиционной фразой «я только спросить». Троица флегматично пожала плечами – каждый на свой лад, а стоявший у кассы парень слегка отодвинулся.

– У вас можно деньги снять? – спросил, наклонившись к вырезу пластикового окна, Кроня.