Разбег. Повесть об Осипе Пятницком

Если учесть, что восьмой номер «Искры» датирован 10 сентября 1901 года, а нынче 18 января 1902 года, то получается, что брат Анны Спаустинайте вполне мог (гипотетически рассуждая) отдать ей на хранение свою нелегальщину. Правда, такое допущение (стоит только сделать его) вносит изрядную путаницу в общую картину.

Выходит тогда, что и давешние три пакета, и эта вот чуть было не сгоревшая пачка имеют давнее происхождение. Но как уложить в такую схему сегодняшний ночной визит пятерых неизвестных с загадочным мешком? А что, подумал Демин, если предположить, что в мешке было что-нибудь иное, не обязательно газетки эти паршивые; мука, к примеру? Но опять задачка: какой резон тогда Тамошайтису отрекаться от визитеров своих и от мешка? Сказал бы, кто был и что принесли, — и вся недолга. Значит, одно из двух: либо правда ни о чем не знает, не ведает, либо — что вероятнее — у него есть основания даже и перед лицом неоспоримых улик скрывать истину.

Обыск закончили, когда уже рассвело. Форменный погром учинили, даже половые доски в поисках тайника выборочно повырывали — безрезультатно. Обоих — Ивана Тамошайтиса и Анну Спаустинайте — Демин распорядился препроводить в таурагенскую тюрьму. Дожидаться, пока арестованные соберутся в дорогу, не стал — вместе с Кольчевским вернулся на Неманский пост. Но и здесь не задержался; даже не отогревшись как следует, поспешил к себе, в Юрбург. Требовалось протелефонировать в Вильну, в тамошнее жандармское управление — ротмистру Модлю: в присутствии же Кольчевского такое обращение к Модлю за помощью таило в себе немалое унижение…

Да, формально Демин никак не обязан был адресоваться в соседнюю губернию, к этому чертову Модлю. Но существовала некая неписаная субординация, с ней-то и надлежало считаться. Хотя Вильна давным-давно уже не столица Литвы, а равнозначный с Ковной губернский город Российской империи, тем не менее первенство Вильны как бы признавалось негласно. Надо полагать, не случайно именно в Вильне резиденция генерал-губернатора, под началом коего целых три губернии — не только Виленская, но также Ковенская и Гродненская. Далее, едва ли случайность и то, что губернское жандармское управление в Вильне возглавляет генерал-майор Черкасов, а в Ковне на соответствующей должности держат Василия Антоновича Шлихтина, полковника; но говядине и вилка, не так ли?

Демин давно уже убежден был, что располосовывать Литву на две губернии решительно никаких резонов нет; неизвестно, как сие сказывается на деятельности иных ведомств, но для жандармов, тут сомневаться не приходилось, одна лишь помеха. Добро б, коли господа революционеры на территории одной губернии орудовали — либо этой, либо той, — так ведь нет, единая ниточка их следов тянется через всю Литву. Масса неудобств, масса! Только сядешь на хвост некоему господинчику с подпольной кличкой, а он, не будь дурак, уже увернулся, к соседям подался. Дело есть дело, ничего не попишешь — сообщаешь в Вильну необходимые сведения, там, бывает, его и хватают, им и заслуга вся… Но хуже другое: вечно чувствуешь свою зависимость от какого-нибудь Модля. А если взять сегодняшний случай, здесь зависимость уже сугубо фактическая, а не только, так сказать, моральная. Виленские коллеги, не грех тут отдать им должное, умно поступили: когда — примерно с год назад — из неведомого закордонья стала тайными путями поступать русская, весьма опасного направления газетка с несолидным названием «Искра», там, в Вильне, почти тотчас унюхали что к чему и выделили специального человека — этого самого Модля, Владимира Францевича, у которого в руках все начала и все концы новой ветви русских социалистов. Мудро и дальновидно, да; тем более что чрезвычайность возложенной на Модля миссии вынуждает и нас, ковенцев, работать на него… бывает, что и на помощь призывать его, как сейчас вот.

Что и говорить, Демин предпочел бы сам развязать последний узелок и лишь после этого уведомить, как бы в порядке дружеской услуги, о происшедшем; потому-то, обнаружив в Дойнаве следы «Искры», не торопился зазывать Модля в игру — очень уж хотелось самому выйти в дамки. Но нет, не судьба, значит; еще одна пачка «Искры», обнаруженная только что в Смыкуцах, ничего не прояснила, пожалуй, даже запутала дело. Так что без Модля не обойтись. Пусть-ка он, если уж такой умник, попробует дознаться!

Недолюбливал Демин Модля: белая косточка, голубая кровь (так, во всяком случае, ставит себя). Вроде бы и за ровню держит тебя, ан нет, чем-нибудь да даст понять, что ты не чета ему: солдафон, плебей. Давая выход досаде, Демин чертыхнулся: до чего ж сладко живется немчуре на пышных российских хлебах!

Но вот уж и Юрбург…

3

Роскошная бумага — веленевая, гладчайшая, в руки приятно взять. И почерк дивный, буковка к буковке, нечасто встретишь теперь такую щегольскую писарскую умелость, все больше попадается — в исходящих и входящих — обезличенно-холодная машинопись. А сам документик этот, выписанный с такой любовью и тщанием, редкостная мерзость… к доносам Владимир Францевич Модль, отдельного корпуса жандармов ротмистр, вообще относился с брезгливостью, хотя умом понимал их несомненную, в иных случаях, полезность.

На роскошной веленевой бумаге столь же роскошным почерком было начертано:

«Милостивый государь господин Полицмейстер.

Как честный и верный гражданин Отечества почитаю своим долгом предупредить Вас относительно одного молодого человека, подозреваемого мною в политической неблагонадежности. На чем основаны мои подозрения — это для Вас вопрос лишний, ибо Вам самим в этом легко удостовериться, если примете надлежащие меры. Фамилия сего молодого человека — Таршис (возможно, Тарсис), имя — Иоселе (возможно, Осип). Не исключаю того, что в имеющемся у него виде на жительство значится какая-нибудь фиктивная фамилия. Несколько лет назад, если не ошибаюсь, он содержался в „нумере 14“. Квартирует он в Поплавах, на Сиротской улице, дом Бобровича. Остаюсь с совершенным почтением

Инкогнито. 1902 года, марта 5 дня».

Да, отменный негодяй. Из тех поганцев, что ручек марать не желают; в дерьме по уши, а ручки чтоб чистые… К полицмейстеру обращается, хотя при такой-то своей осведомленности сей «честный и верный гражданин» не может не знать, что политически неблагонадежные по жандармскому ведомству проходят; а все оттого, что и согрешивши страсть как охота невинность соблюсти. Или другое, тоже весьма выразительное место: там, где, намекнув на свои подозрения, за скобками их оставляет, никак не расшифровывает, — дескать, я вам не мелкий какой осведомитель, а человек бла-ародный, с принц'uпами. Тоже по-своему хороша фразочка насчет «надлежащих мер», кои господин Инкогнито рекомендует принять к подозреваемому молодому человеку, — опять же финтит, фирюльничает, а все равно белые нитки торчат, гнусную душонку выдают.

Впрочем, что таить, месяца полтора назад доброхотному этому доносу цены бы не было. А теперь, милейший, и без тебя все известно; даже поболе того, что ты знаешь. Ни в «нумере 14» (то бишь в виленской тюрьме), ни в ином каком-нибудь казенном месте помянутый молодой человек (и верно — Осип Таршис, двадцати лет от роду, уроженец Вилькомира) за решеткой никогда не находился (хотя, по чести, давно заслуживал того). И на Сиротской, в доме Бобровича, уже недели две как не квартирует, вообще с некоторой поры постоянного местожительства не имеет, что весьма прискорбно, так как затрудняет наблюдение за означенным субъектом, получившим у филеров кличку Щуплый.

Самому себе Модль мог признаться (даже и покаяться в этом мог): с громадным опозданием было обращено внимание на Осипа Таршиса! В филерских рапортах время от времени мелькало, правда, упоминание о Щуплом, да — казалось — мало ли Щуплых, да Тучных, да Лысых, да Рыжих? Эдак всю Вильну со всеми подвластными ей пятью уездами перепотрошить пришлось бы: масса случайных, необязательных сведений попадает в те рапорты, сам черт голову сломит, ей-ей, легче в навозной куче жемчужное зерно сыскать, чем в малограмотных филерских писульках крупицу действительно ценного, нужного! В поле зрения находились птахи покрупнее — Ежов (он же Сергей Цедербаум), родной братец Юлия Мартова, высланный из Петербурга студент Сольц и другие лица, хорошо известные своими злонамеренными деяниями. Осип же Таршис, если говорить прямо, впервые попал на серьёзную зацепку лишь в январе сего года, да и то по чистой случайности.

Было так. Ротмистр Демин из Юрбурга телефонировал Модлю об изъятиях партии «Искры» в деревнях Дойнава и Смыкуцы (подал это, шельмец, как большой свой успех) и тут же, в порядке, так сказать, дружеского одолжения лично ему, Модлю, пригласил его («коли есть охота») подетальнее ознакомиться с делом. Встретились в Таурагах, где находились под стражей схваченные с поличным Та-мошайтис и Спаустинайте. Перелистнув протоколы допроса, Модль тотчас понял, что дело вконец испорчено. Несчастье, да и только, когда за сыщицкое ремесло, требующее, если угодно, тонкости и изворотливости, принимаются безмозглые солдафоны. Нарочно и то невозможно так навредить, как навредил своей очевидной беспомощностью Демин… уж он-то, Модль, не упустил бы своего во время первого, самого, как показывает опыт, решающего допроса! Вся добыча Демина, которой он так гордится (три пакета и еще пачка «Искры»), гроша ломаного не стоит. Дураку понятно, что это — жалкие огрызки крупной партии. А где остальной груз? Кто были те люди, что доставили мешок в Смыкуцы? Нет, Демина, сдается, все это нимало не интересует. Одно лишь несколько смущает его: неужто Анне Спаустинайте и в самом деле шестнадцать? Такая ведь на вид зрелая девица! Смущает — так выясни поскорей, леший тебя бери!..