Разбитое сердце июля
Шрифт:
Ну уж нет, Алена со своим гипертрофированным самолюбием в жизни никому не навязывалась и начинать это делать не намерена. Она даже с обожаемым (когда-то давно, теперь все в прошлом!) Игорем не собирается больше выяснять отношения. Просто исчезнет из его жизни, да и все, неужто будет разменивать свою гордость (или гордыню? Ой, да какая разница!) на случайного знакомого?
Впрочем, она зря пыталась спрятаться: все с той же озабоченной полуулыбкой Вадим прошел мимо нее, не поднимая глаз, поглощенный беседой по мобильному телефону. Впрочем, незамеченной осталась не только старательно скрывавшаяся Алена, но и всячески старавшаяся обратить на себя внимание Елена Прекрасная номер два – в серьгах из белого золота. Правда, Алене показалось, гораздо больше она силилась попасться на глаза Холстину, чем Вадиму, но не преуспела и в этом.
Как только «звездная пара» (у эстетки-писательницы от этого словосочетания обычно начиналась оскомина, но иначе тут не скажешь) в сопровождении хвостика-Вадима проследовала мимо, Алена выскользнула из дверей столовой и побежала уже знакомыми дорожками к
Из дневника убийцы
«Был сегодня разговор с Мальчишкой. Удивительно: он растет, взрослеет, смотрит на женщин (даже и на меня) испытующим, раздевающим, мужским взглядом, а я не могу называть его иначе, как Мальчишкой. Несправедливо, учитывая, что вопрос, который я ему задала, касался суровых, очень суровых игр – отнюдь не детских и не женских, а именно мужских. Отреагировал он, как надо: поглядел лукаво, но без привычного томного закатывания очей (не передать, как меня это раздражает! Он становится на педика похож, когда так вот начинает глазками играть!) и спросил:
– А что, очень надо?
– Очень, – говорю.
– Выходы на такого человека у меня есть, – сказал Мальчишка. – Человек очень конкретный. Я его еще с армии знаю. Но он даром не работает.
– Сколько он хочет? – спросила я.
– Надо узнать.
– Узнай.
Он поглядел исподлобья:
– Слова не скажу, пока ты мне не расскажешь, что затеяла.
Я сначала хотела отмолчаться, но потом… Все равно пришлось бы его в это посвятить! Рассказала.
Ох, какие стали у него глаза…
Потом говорит:
– Я все сделаю. Да, сделаю. Что скажешь, то и сделаю! Клянусь!
Я только голову наклонила: мол, согласна.
Маленький дурачок… Он ведь и не знает, что от него потребуется! Но, дав клятву, он заложил душу дьяволу мести. А посредником между ними была я».
«И начинания, вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой бег, теряют имя действия», – сказал некогда Шекспир.
Ничего толкового не получилось! Алена сменила невостребованное платьице на длинную, просторную футболку, в которой обычно спала, когда куда-то ездила, переобулась в шлепанцы, смыла с лица несравненную красоту фирмы «Эсте Лаудер», тоже так и оставшуюся невостребованной, нацепила на нос очки (мартышка к старости слаба глазами стала, как однажды констатировал все тот же дедушка Крылов) и съела вместо банкетных салатиков все три привезенных с собой банана (в них так же, как в шоколаде, живет микроэлемент по имени «серотонин», который пробуждает в нас гормон радости – эндорфин, и когда больше нет никаких поводов порадоваться, можно съесть банан, а лучше – несколько бананов!). Затем она включила фумигатор (величайшее изобретение человечества, сравнимое для людей с такой чувствительной кожей, как у нашей писательницы, может быть, только с изобретением электричества – и то лишь потому, что фумигатор нужно включать в электрическую розетку!), открыла ноутбук, бойко нащелкала в новом документе: «Алена ДМИТРИЕВА. ИГРУШКА ДЛЯ КРАСАВИЦ. Роман», сохранила эту нетленку… а дальше дело не пошло.
Для начала страшным волевым усилием пришлось подавлять желание достать карточную колоду, которую Алена зачем-то прихватила с собой из дому, и посмотреть, что там поделывает и с кем проводит время трефовый король – некий молодой брюнет с черными глазами. А что толку смотреть? И так понятно, что он поделывает и с кем проводит время!
Потом откуда-то прилетели, словно стая ненормальных комаров-камикадзе, которым плевать на фумигатор, ненужные сомнения: а не слишком ли ослепила ее ревность, не рубит ли она, по своему обыкновению, сплеча, не приняла ли нежелаемое за действительное, не грозит ли ей переусердствовать в мстительных планах и оскорбить гнусными подозрениями ни в чем не повинную подругу (или приятельницу, какая разница?) и самого трефового короля, которого она любила так самозабвенно и упоенно, в признаниях которому – и день и ночь, и письменно и устно! – вот только что радугой небесной не расписывалась, который дал ей столько счастья… И горя, конечно, тоже, но… Но разве возможно счастье без горя? Разве возможен день без ночи?
Чтобы выяснить этот жизненно важный вопрос, Алена позвонила подруге Инне. Однако та была не настроена на отвлеченные размышления: ее всю поглощало выяснение отношений какой-то дамы со строителями дачного дома, которые деньги получили, а работу заканчивать никак не желали. Дама пообещала адвокату поистине царский гонорар, ну и понятно, что Инна погрузилась в ее дело с ручками и ножками.
Впрочем, вряд ли разговор с Инной помог бы Алене успокоиться и начать работать. Дело было не только в посторонних размышлениях и ненужных терзаниях. Просто Алена вдруг осознала, что ей… страшно. Воспоминания о несчастном Толикове, который, очень может быть, испустил дух вот здесь, на этой кровати, где она должна будет спать ночью, немало тревожили ее воображение. И чуть ли не больше тревожили те шорохи и шелесты, те шумы, те странные звуки, которые доносились до нее из ночного леса, окружавшего уединенный коттедж. Пусть это был «прирученный» лес, отсеченный от дикого массива оградой пансионата, но ведь всем известно: звери, выросшие у людей, ставшие, казалось, совершенно ручными обитателями их квартир, иногда вдруг ни с того ни с сего выходят из-под контроля, нападают на своих потерявших бдительность дрессировщиков и разрывают их в клочки. Конечно, никаких диких зверей
здесь, на территории «Юбилейного», днем с огнем не найдешь, кроме белок и ежиков, но вовсе не зверей боялась сейчас Алена, причем боялась до дрожи. А кого? Страшных лихих разбойников? Да нет, едва ли. Боялась чего-то невыразимого, безымянного, неописуемого, того, что гнездилось в глубинах воображения человека, насквозь городского, любившего природу, как можно любить красивый пейзаж в багетовой рамке, висящий над кроватью, отвыкшего от таинственных лесных шумов, шуршаний, шелестов, способного заснуть под грохот компрессора, но маяться тревожной бессонницей, если дождь будет стучать в стекло или деревья скрипеть сучьями над крышей.И опять же – не только в этом дело! Алене сделалось не по себе, еще когда она подходила к коттеджу. Несколько метров пришлось пройти по неосвещенной дорожке, и десяток последних шагов в ней словно бы что-то надломили. Ей вдруг стало неприятно, что белое (да-да, скорее белое, чем черное!) платье издалека видно в ночи, обеспокоило, что ни одно из окон коттеджа не освещено, а значит, соседа нет дома. Вряд ли он завалился спать в десять вечера, скорее всего, тусуется в столовой вместе с прочими избранниками судьбы, вернее Холстина. Сейчас она охотно простила бы ему некоторые моральные издержки (тем паче что и сама была не без греха): соседство любого человека, тем паче – работника милиции, избавило бы ее от многих страхов. Очень не вовремя вспомнились также слова Галины Ивановны о каком-то человеке, который что-то пытается найти в ее комнате. Что? Кто? Неведомо…
А вдруг он повторит попытку нынче ночью?!
Очень захотелось запереть дверь коттеджа изнутри на французскую магнитную защелку, но тогда ее сосед не сможет войти, ему придется стучать, и этим он нагонит на Алену еще больше страха, ведь она его не знает, в лицо не видела, единственная известная ей примета неведомого мента – что у него длинные (не меньше сорок четвертого размера) и очень узкие ступни, но он ведь не Золушка, а она, Алена Дмитриева, далеко не принц, чтобы узнавать его по такой примете, как размер ноги… Наверное, соседу придется предъявлять свое служебное удостоверение, чтобы напуганная писательница решилась впустить его в коттедж, – и можно представить себе, сколько словесных инвектив в ее адрес будет отпущено оскорбленным, возмущенным и, конечно, нетрезвым соседом. Небось сормовско-автозаводские словесные «изыски» Ленки, Нади и «мечты парижан» их подружки, оставшейся безымянной, покажутся просто детским лепетом по сравнению со словоизвержением разъяренного мента! Конечно, если бы Алена Дмитриева была фольклористкой и составляла словарь современного русского непечатного языка, общение с ним пошло бы ей на пользу, но она была всего лишь рафинированной дамской писательницей, изнеженной барынькой, страшно далекой от народа. А потому она решилась наступить на горло собственным страхам и не блокировать входную дверь, ограничиться запиранием двери в свою комнату. Сейчас Алена ужасно жалела об этом, но выйти из номера в холл было уже свыше ее сил. Один Господь Бог знает, что там шуршит сейчас около крыльца, и не ворвется ли оно, неведомое шуршащее нечто, в коттедж, почуяв близкий запах человека…
Показалось ей или впрямь раздались вдруг чьи-то шаги на дорожке?Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,Задремал я над страницей фолианта одногоИ очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,Будто глухо так застукал в двери дома моего.«Гость, – сказал я, – там стучится в двери дома моего,Гость – и больше ничего», —быстро, словно некий экзорцизм против нечисти, пробормотала Алена из Эдгара Алана По, который сегодня что-то привязался к ней, хотя и не принадлежал к числу ее литературных любимчиков. Но очень уж оказался к случаю!
Гость – и больше ничего… А какой, кстати, гость имеется в виду? Заскучавший по ней Вадим? Или вернувшийся сосед? Но его гостем не назовешь, он ведь тут живет. Или…
Громко, дробно застучало в этот миг по крыше, и Алена даже за горло схватилась, чтобы подавить вопль ужаса. Умом человека, привыкшего мыслить логически (все-таки писание детективов требует развития этого свойства, даже если оно и не было даровано от рождения, и в шахматы играть ей никогда не научиться, Алена вообще не способна понять, зачем существует эта игра и почему вокруг нее устраивают столько шуму!), она понимала, что вовсе не призрак Толикова мечется вокруг коттеджа, пытаясь зачем-то – зачем? – проникнуть в свой бывший номер. Кстати, по-английски «призрак» – именно ghost, почти что «гость» по-русски… Какое зловещее совпадение! И все же нет, не призрак, а просто ветер, обыкновенный ветер, усилившийся к ночи, как это и водится у ветров, перебирает ветви развесистого дуба, усыпанные мелкими зелеными желудями, и именно они, срываясь с дерева градом, так громко, так гулко, так пугающе стучат по импортной черепичной кровле.
В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двериИ услышал стук такой же, но отчетливей того.«Это тот же стук недавний, – я сказал, – в окно за ставней,Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,Это ветер стукнул ставней у окошка моего,Ветер – больше ничего», —забормотала она вторую часть своего экзорцизма, но он, такое ощущение, обладал прямо противоположным свойством и не отгонял, а призывал призраков, потому что Алене стало еще страшнее.