Разбитые сердца

— Эта мысль верна. Женись я на французской принцессе, Филипп остался бы моим сторонником и Леопольд тоже. Разве это непонятно? Исаак Кипрский не пожелал допустить на Кипр мою невесту, потому что надеялся получить ее сам. Женись я на Алис, а не на Беренгарии, мне не пришлось бы захватывать Кипр и лишать наследства маленькую толстушку — племянницу Леопольда! Это величайшая и самая отвратительная шутка из всех, какие Бог сыграл с человеком, мой мальчик! Если не говорить о моей матери, однажды побившей меня за невоспитанность, когда я был уже почти взрослым и чувствовал себя всемогущим, я плевал на женщин, они вообще ничего для меня не значили. И все же две женщины меня сломили.

Было слишком просто принять это как факт, не учитывая многих вещей, сыгравших свою роль в данной ситуации, но эта мысль была правомерна и губительна! Подобное, бывало, испытывал и я. Но для Ричарда Плантагенета было внове лежать без сна ночь напролет, всматриваясь в прошлое: он ведь всегда выбрасывал через плечо пережитые дни, как солдаты бросают апельсиновые корки, и всю жизнь стремился только вперед, к блестящему будущему, которое оказалось миражем.

Сказать было нечего, и я повторил:

— Если захотите уснуть, сир, у меня есть хорошее средство.

Больше я ничего не мог для него сделать. Да, он ошибался, и ошибался жестоко, но неизменно оставался королем и всегда был снисходителен ко мне. Я предлагал ему ночь странных и прекрасных сновидений, не связанных обычно с жизнью бодрствующего человека, уносящих спящего в неведомые места, к фантастическим существам, подобных которым нет на земле. Пробуждение окажется ужасным, но завтрашний день для него в любом случае будет трудным.

— Ты добросердечный парень, Блондель, но я не хочу твоего лекарства. Что случилось, то случилось, и это надо пережить. А теперь спи.

Что ж, Христос в час своих мучений тоже отвернул голову от иссопа и мирры. Я проглотил пилюлю и уснул.

16

Такова моя хроника крестового похода. Анна Апиетская просила меня: «Пишите обо всем, что увидите и что узнаете, Блондель». Третий крестовый поход закончился в тот самый вечер в Вифании, и я вправе закончить повествование отъездом союзников и отказом от войны.

Однако я продолжаю понемногу писать, ради развлечения и собственного удовольствия. Слишком много писателей, как церковников, так и светских, макали перья в чернильницы, чтобы записать свои суждения и догадки в отношении дальнейших событий, и мне показалось забавным изложить свои впечатления о том, что было после завершения крестового похода. Летописец Филипп семь лет назад в келье Реймского монастыря выразился следующим образом: «Время между отплытием Ричарда Плантагенета из Акры и его появлением в Вене окутано тайной. В некоторых описаниях утверждается, что в тот период его сопровождал некий лютнист, менестрель, личность, представляемая одними как преданный слуга, другими — как предатель, выдавший Ричарда врагам. Однако наиболее авторитетные историки считают, что этот лютнист — мифический персонаж, существовавший лишь в воображении миннезингеров».

Браво, «авторитетные историки»! Браво, летописец Филипп!

Той ранней весной закончился год крестового похода, но война продолжалась. Сарацины окружили гарнизон, оставленный нами в Яффе, и когда Ричард дошел туда, завязалась жестокая и успешная для него битва. Он сражался со всей былой энергией, дерзостью и мудростью, словно переживал возрождение духа. Я думаю, что возрождение — правильное слово, поскольку Ричард, возвращавшийся из Вифании в Акру, был конченым человеком. Когда подавали еду, он ел, но не находил в ней вкуса, и пища не шла ему впрок. Он клал ее ложкой в рот, но с таким же успехом мог есть рубленое сено и не понял бы этого. Он исхудал и выглядел изможденным, почти перестал заботиться о своей внешности и не менял бы рубашки, если бы я не заставлял его надевать чистую. В фургоне он больше не ездил и отдал свою чалую лошадь Рэйфу Клермонскому, страдавшему от гноящегося нарыва на пятке. Нога Рэйфа карикатурно распухла, и Ричард сказал: «Садись на араба, его ровный ход будет меньше тебя беспокоить», а сам поехал на хромой спотыкающейся кобыле, которую тот приобрел после гибели Лайерда. Однако арабский конь был норовистым, и иногда Рэйф с искаженным от боли лицом пускал его в галоп в объезд основной дороги.

Из одного такого рейда он вернулся утром, когда отступавшая толпа людей, бывшая еще недавно армией, извивалась лентой вдоль южной части гряды низких холмов, отделявших ее от города, из которого они выходили с намерением взять Иерусалим.

— Сир, — обратился к Ричарду Рэйф ласковым голосом, каким все мы теперь с ним говорили, — вы никогда не видели Иерусалима сверху. Возьмите мою лошадь, поезжайте на вершину вон того холма, и вы увидите его сияющим в лучах солнца.

Ричард повернул к нему лицо, суровое и испещренное морщинами, как вспаханное поле зимой.

— Те, кто оказались недостойны взять Иерусалим, недостойны и смотреть на него, — возразил он.

В глазах Хьюберта Уолтера, для которого дисциплина оставалась не зависимым ни от чего достоинством, чем-то самоценным лично для него, отступавшая армия была более деморализованной, чем на самом деле, хотя дело с ней действительно обстояло плохо, пока мы не подошли к вновь занятой сарацинами Яффе. В этой битве Ричард дрался, как вдохновенный дьявол, — и мне подумалось, что он искал смерти.

Потом обсуждались условия мирного договора с Саладдином, и он снова вернулся к жизни. Яффа и Акра должны были остаться в руках христиан. Саладдин яростно боролся за Акру — она была ключом к Палестине, — но Ричард твердо стоял на своем. «Я не смог взять Иерусалим силами, бывшими под моим командованием, но могу и буду удерживать Акру до дня Страшного Суда». С этой решимостью он воспрял и снова издал приказы (правда, слишком поздно), запрещающие допуск в лагерь женщин, пьянство, драки, курение опиума, свалки отходов и прочие беспорядки.

Саладдин капитулировал перед требованием оставить Акру христианам. Был подписан мирный договор сроком на три года и три месяца, плюс еще три условно. В договоре содержался намек на то, что в недалеком будущем военные действия могут быть возобновлены, то есть в один прекрасный день Ричард с новыми союзниками либо без них опять сядет в фургон и штандарт Англии снова будет развеваться в лучах восточного солнца. Но сам он не сказал об этом ни слова, даже не намекнул. С остатками армии, превратившейся в толпу людей, в основном страстно желавших отправиться по домам, он возвратился в Акру, встал там лагерем и начал подготовку к отплытию.

На этот раз причин отказываться от резиденции во дворце не было, но шатер Ричарда, как и прежде, стоял рядом с шатром Хьюберта Уолтера. Солдаты целыми днями острили по этому поводу, гадая, как поступили бы они в данных обстоятельствах. Правда, они не страдали от отсутствия женщин, поскольку Ричард не обращал особого внимания на строгое соблюдение своих приказов и, хотя он сражался в Яффе как прежде, после повторного взятия город являл собой грандиозную картину грабежа и насилия. Это была уже не дисциплинированная армия крестоносцев, а толпа потерпевших поражение солдат, возвращавшихся домой, не возражавших против небольших сражений, но почти не подчинявшихся прежнему строгому управлению.