Разбитые сердца

Я снимаю со стены портрет матери Терезы перед тем, как выйти дожидаться Дакоту за дверью. Пытаюсь засунуть его в рюкзак, но он не лезет. Беру еще один пакет, убираю портрет в него и, взяв с собой, выхожу из дома.

Глава 2

Мертвая мать, пересадка в Орландо и несколько часов в ожидании вылета, отложенного из-за погодных условий, позади — и я на месте.

В Техасе.

Едва ступив с самолета на трап, я чувствую, как предвечерний зной обжигает и плавит мою кожу, словно масло.

Безжизненно и безо всякой надежды, я бреду по указателям в зону выдачи багажа, чтобы встретиться с отцом, который наполовину моя плоть и кровь и вместе с тем странным образом чужой мне человек.

В моей памяти нет неприятных переживаний, связанных с ним. Я бы даже сказала, что время, проведенное у него летом, создало одни из немногих приятных воспоминаний из моего детства.

Неприязнь в его адрес вызвана как раз недостатком связанных с ним переживаний. Чем старше становлюсь, тем отчетливее осознаю, как мало усилий он приложил, чтобы быть частью моей жизни. Порой я задумываюсь, какой бы стала, если бы проводила с ним больше времени, чем с Джанин.

Выросла бы я такой же недоверчивой, если бы хороших событий в моей жизни было больше, чем плохих?

Может, и так. А может, и нет. Порой мне кажется, что лишения сильнее формируют личность, чем доброта.

Доброта не проникает так глубоко. А плохое обращение до того сильно марает душу, что не отмыться. Оно навсегда остается внутри, и мне кажется, что люди, едва взглянув на меня, тотчас видят все мои травмы.

Все могло быть иначе, если бы травмы и добрые поступки оказали одинаковое влияние на мое прошлое, но, к сожалению, этого не случилось. Добрые поступки, совершенные в мой адрес, я могу пересчитать по пальцам. А чтобы пересчитать плохие, не хватит пальцев на руках всех присутствующих в аэропорту.

Мне потребовалось немало времени, чтобы стать неуязвимой к дурному обращению. Возвести стену, которая защищает меня и мое сердце от людей вроде моей матери. От парней вроде Дакоты.

Теперь я из стали. Нападай, мир. Невозможно ранить неуязвимое.

Я поворачиваю за угол и останавливаюсь, увидев отца сквозь стекло, отделяющее охраняемую зону аэропорта от общедоступной. Я смотрю на его ноги.

На обе ноги.

Я окончила школу всего две недели назад, и хотя уж точно не ждала, что отец появится на выпускном, все же лелеяла крохотный лучик надежды, что он приедет. Но за неделю до выпускного он позвонил мне на работу и сообщил, что сломал ногу и не сможет прилететь в Кентукки.

С виду ни та, ни другая нога не сломаны.

Я тотчас испытываю приступ благодарности за то, что стала непробиваемой, иначе подобная ложь наверняка бы меня ранила.

Он стоит возле зоны выдачи багажа, и костылей поблизости не видно. Шагает туда-сюда без труда и даже не прихрамывает. Я не врач, но думаю, что перелом за пару недель не заживает. А даже если бы и зажил так быстро, то физические возможности все равно были бы ограничены.

Он еще даже не взглянул на меня, а я уже жалею, что приехала.

В минувшие сутки события развивались так быстро, что я не успела их толком осмыслить. Моя мать мертва, в Кентукки я больше ни ногой. И следующие несколько недель мне придется провести с человеком, с которым я и двухсот дней не пробыла за всю свою жизнь.

Но я справлюсь.

В этом вся я.

Я выхожу в зону выдачи багажа, как раз когда отец поднимает взгляд. Он прекращает метаться, но руки, засунутые в карманы джинсов, так и остаются на месте. Вид у него взволнованный, и мне это даже нравится. Я хочу, чтобы его пугало собственное безучастие к моей жизни.

Этим летом я хочу сама контролировать ситуацию. Даже не представляю себе жизни с человеком, который думает, будто может наверстать упущенное время излишней родительской заботой. Лучше бы мы просто молча сосуществовали в одном доме, пока мне не придет пора уезжать в колледж в августе.

Мы идем навстречу друг другу. Отец делает первый шаг, поэтому я стараюсь сделать последний. Мы не обнимаемся, потому что у меня в руках рюкзак, сумка и пакет с портретом матери Терезы. Я не люблю обниматься. Прикосновения, тисканье и улыбочки не входят в мою программу воссоединения.

Мы неловко киваем друг другу, и становится очевидным, что мы два незнакомца, которых объединяет лишь мрачная фамилия и часть ДНК.

— Ух ты, — говорит он и осматривает меня, качая головой. — Ты взрослая. И красивая. И высокая… и…

Я отвечаю вымученной улыбкой.

— Ты выглядишь… старше.

Его темные волосы сбрызнуты спреем для укладки, а лицо выглядит полнее. Он всегда был красив, но почти все маленькие девочки считают своих отцов красивыми. Став взрослой, я вижу, что он действительно красивый мужчина.

Наверное, даже нищие отцы могут быть привлекательными.

В нем произошли еще какие-то изменения, никак не связанные со старением. Не понимаю, что изменилось. И не уверена, что они мне нравятся.

Он жестом указывает на багажную ленту.

— Сколько у тебя с собой сумок?

— Три.

Ложь тотчас срывается с языка. Порой я сама поражаюсь, как легко мне дается вранье. Еще один защитный механизм, который я выработала, живя с Джанин.

— Три больших красных чемодана. Я подумала, что, возможно, останусь на несколько недель, поэтому взяла с собой все.

Раздается сигнал, и лента приходит в движение. Отец подходит к краю конвейера, откуда начинает вываливаться багаж. Я закидываю на плечо лямку рюкзака, в который сложены все вещи, что я взяла с собой.

У меня нет никакого чемодана, и тем более трех красных. Может, если отец подумает, что мой багаж потеряли в аэропорту, то предложит заменить мои несуществующие вещи.

Я понимаю, как лицемерно с моей стороны делать вид, будто потеряла багаж, которого у меня нет. Но и у него нога не сломана, так что мы в расчете.

Ложь в ответ на ложь.

Несколько минут мы стоим в неловкой тишине и ждем багаж, который не появится.

Я говорю, что мне нужно освежиться, и минут десять провожу в туалете. Рабочую форму я сняла еще перед посадкой в самолет. Надела одно из летних платьев, скомканных в рюкзаке. После долгого ожидания в аэропорту и перелета в тесном кресле оно смялось еще сильнее.

Рассматриваю свое отражение в зеркале. Я мало похожа на отца. У меня блеклые безжизненные русые волосы матери и отцовские зеленые глаза. Рот тоже достался от отца. У матери были тонкие, почти невидимые губы, так что отец дал мне еще кое-что, кроме фамилии.