Разборка (Пропавшие без вести)

– Понял тебя, - ответил Тюрин.
– Как только встречу, сразу позвоню.

Я посмотрел на часы. Ноль тридцать.

Мамаеву осталось жить восемь часов.

В два тридцать Док сообщил:

– Я в Сокольниках. Дома их нет. С дочкой сидит соседка. Сказала, что они в Склифе. Еду туда.

Мамаеву осталось жить шесть часов.

Потом пять.

Потом четыре.

Начало рассветать. С водохранилища натянуло тумана. Сосны стояли в нем, как в вате. Золотой свечечкой теплилась в тумане береза возле мамаевского особняка.

Проснулись и запиликали, зазвенели на разные голоса лесные пичуги. Вороны сидели, нахохлившись, на ветках сосен и каркали. Одна каркала как-то особенно пронзительно и противно.

Муха послушал и удивленно сказал:

– Вы слышите, что она кричит?

– Что?
– спросил Боцман.

– Она же кричит: "Блядь! Блядь!"

– Ну тебя в жопу!
– сказал Артист.
– У тебя извращенный слух!

– Нет, вы послушайте, послушайте!
– настаивал Муха.

Мы послушали.

– И в самом деле, - озадаченно согласился Боцман.

И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.

Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:

– Сожалеем, но абонент временно недоступен.

Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:

– Ждите.

Док прорезался только в пять пятьдесят утра.

– Выезжаем, - сказал он.

– Почему не звонил?

– Не мог.

– Почему отключил мобильник?

– Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.

– Где ты был?

– В коридоре реанимации.

– О Господи!
– сказал я.
– Сомов?

– Да. Галя и Игнат со мной.

– Двести?

– Да.

"Груз двести"!

Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?

– Могу я рассказать им все?
– спросил Док.

– Да.

Мамаеву осталось жить два часа.

В шесть сорок позвонил Тюрин:

– Встретил. Едем.

Час двадцать осталось Мамаеву. Час. Сорок минут.

Я набрал номер мобильника Тюрина.

– Вы где?

– Проскочили Шереметьевку.

Не успеют.

– Пойдемте, - сказал я Артисту, Мухе и Боцману.

Мы вошли в дом.

V

Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.

И это было не так уж далеко от истины.

В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.

Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.

На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.

В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.

– Тепло-то как! Как тепло!
– восхищенно проговорил он.
– Я уже и забыл, что может быть так тепло!

На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называеится пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.

– Здорово, Константин, - обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного.
– Доброе утро, господин Мамаев.

Мамаев не шевельнулся.

– Он не отвечает на приветствия, - бесстрастно объяснил Калмыков.
– Он отвечает только на прямые вопросы.

– Это удобно, - оценил Артист.
– У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая!
– воскликнул он, окинув взглядом стол.
– Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?

– Он не будет возражать, - подтвердил Калмыков.

– Я хотел бы получить разрешение от него.

– Спроси прямо.

– Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт?
– изумился Артист и обернулся к нам.
– Вы только посмотрите!

В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе "лимонкой".

– Что это такое, господин Мамаев?

– Граната, - последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.

– Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?

– "Лимонка" была у него под подушкой, - ответил Калмыков.

– Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены!
– радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.

– Он отвечает на все вопросы?
– спросил Боцман.

– На все, - кивнул Калмыков.

– В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?

– На такие вопросы он не отвечает.

– А на какие отвечает?

– На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.

– Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, подумав, сообщил Боцман.
– А ты?
– спросил он у Артиста.

– Как ни странно, но я тоже.

– А у меня есть вопрос, - вмешался Муха.
– Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?