Разделенные океаном

Джон присел на край постели, глядя на Анну, но вскоре глаза у него начали слипаться, он прилег рядом с ней и уснул.

В спальню вошла Кристина, чтобы узнать, отчего вдруг стало так тихо. Она слышала все, но единственным человеком, которому она расскажет об этом, будет Лиззи. Служанка улыбнулась с облегчением, когда увидела их спящими на кровати: мать и сын, сестра и брат. Кристина тихонько прикрыла за собой дверь и налила себе щедрую порцию лучшего виски мистера Блинкера. Последние несколько часов стали самыми драматичными и в ее жизни тоже.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Анна пожелала сохранить в тайне тот факт, что она является матерью Джона. Благодаря Герби ее имя и так регулярно появлялось на страницах светской скандальной хроники.

— Представляете, какими будут заголовки газет? — с содроганием спрашивала она. — «АННА МЮРРЕЙ, СУПРУГА ГЕРБИ БЛИНКЕРА, ПЕЧАЛЬНО ИЗВЕСТНОГО СВОИМИ ЛЮБОВНЫМИ ПОХОЖДЕНИЯМИ, ВОССОЕДИНЯЕТСЯ С ДАВНО ПРОПАВШИМ СЫНОМ». Тут же налетит целая стая репортеров, которые непременно раскопают кучу нелицеприятных подробностей.

Об этом знали только Лиззи и Кристина, хотя позже о случившемся все-таки придется рассказать и Олли с Герби.

Лиззи, которая повела себя очень благородно, вернулась вместе с Джоном в Бруклин, чтобы помочь Айвсам подготовиться к похоронам.

— Не можем же мы оставить их в руках чужих людей, — заявила она.

Маму и папу Джона похоронили на кладбище Хоули-Кросс после того, как в соборе Святого Патрика по ним отслужили поминальную мессу. На похороны пришли сотни людей: подруги Тамары из Бруклина, друзья Джона из школы (каникулы еще не закончились) и друзья отца с Манхэттена. Джон и представить себе не мог, что папа пользовался такой популярностью — мать всегда относилась к нему, как к неудачнику, — отдать ему последние почести пришли коллеги-адвокаты, сотрудники его конторы, управляющий кафе «МакКриди», где обедал отец, и кое-кто из его старых клиентов. Были здесь и представители шоу-бизнеса: муж Лиззи, Олли Блинкер, прилетел из самого Лос-Анджелеса, чтобы сказать последнее «прощай» своему лучшему другу Левону Зарияну.

— Другого такого человека, как Лев, больше не будет, — со слезами в голосе сказал он, и собравшиеся закивали головами в знак согласия.

Когда все закончилось, Джон вместо с Блинкерами вернулся в апартаменты на Пятой авеню. Он спал в комнате Герби, где гардероб был забит вещами, в которых он бы не согласился показаться на людях даже под страхом смерти: костюмы кричащей расцветки, десятки пар белых брюк и пестрых свитеров. Стены украшали увеличенные фотографии Герби и Анны. По мнению Джона, Герби был пижоном с чересчур длинными волосами. Имей он в этом вопросе право голоса, он непременно высказался бы против того, чтобы Анна выходила за него замуж.

Было решено, что отныне Джон поселится в апартаментах на Пятой авеню, а дом в Бруклине будет продан. Когда же вернется Герби — а тот приезжал только на Рождество, — он сможет спать в комнате своей сестры.

— Если Герби это не понравится, что ж, ничего не поделаешь, — заявила Лиззи со своим смешным и странным акцентом, который умудрилась сохранить даже после того, как две трети жизни провела в Нью-Йорке.

Она попросила собрать всю одежду из гардероба и отдать ее в комиссионный магазин.

— Для Герби она стала слишком старомодной; он больше никогда ее не наденет, — заявила она. — Не знаю, почему он сразу не взял эти вещи с собой. Полагаю, он решил, что полностью обновит гардероб в Лос-Анджелесе.

В дальнейшем в стенном шкафу будет висеть одежда Джона, хотя он сомневался, что сумеет заполнить его хотя бы на четверть.

Ему нравилось, что вокруг него суетятся Лиззи и Кристина, — мать была практичным человеком и не признавала сюсюканья и чрезмерного внимания. Анна тоже не баловала его проявлениями материнской любви, но Джон полагал, что все это оттого, что она привыкла, чтобы люди носились с ней самой, и просто не знала, как это делается. Она тенью скользила по квартире, отстраненная и прекрасная, с печальной и грустной улыбкой. Анна не читала ничего, кроме театрального раздела в газетах. Иногда она садилась к большому белому пианино и принималась наигрывать что-нибудь одним пальцем, подпевая себе глубоким голосом с придыханием, при звуках которого Джон испытывал восторг и по спине у него пробегали мурашки.

— Однажды я исполняла эту песню в спектакле, — говорила она. Или: — Это из моего нового шоу. Мы еще не начали репетировать. Что ты об этом думаешь? «О Дэнни-бой, — пела она, — вставай, труба зовет, по узким долинам и горным склонам...» Это моя любимая песня. Я пела ее, когда была маленькой.

Пока что никто не заикнулся о школе. А когда Джона спросили об этом, он заявил, что хотел бы вернуться туда, где учился прежде. Каждый день из Бруклина в Манхэттен отправлялись тысячи людей, так что не будет ничего страшного в том, если он будет ездить в обратную сторону. Джон уже предвкушал, как расскажет одноклассникам о том, что живет теперь на Пятой авеню у одного из старых друзей отца. И еще он узнал, что в жилах его течет ирландская, а не армянская кровь, хотя рассказать им об этом он не мог.

На следующий день после похорон Анна сообщила, что начинает репетировать новое шоу.

— Я могу пойти с тобой?! — взмолился Джон. Он ни на минуту не желал расставаться с ней.

— Тебе будет скучно.

Она как раз укладывала туфли в сумку. Сегодня Анна оделась очень необычно: на ней были узкие черные брюки, мини-юбка и короткий свитер. Черные кудри были перехвачены красной банданой. В общественном транспорте в таком наряде она бы выглядела глупо, но тут же выяснилось, что Эрик отвезет ее на машине.

— Нет, не будет, — возразил Джон. Он был уверен, что рядом с ней ему никогда не будет скучно.

— Можешь поехать, если хочешь. Но если вдруг тебе все- таки надоест, ты всегда можешь прогуляться по Бродвею.

Действие шоу происходило во времена «сухого закона», принятого в двадцатые годы и запрещавшего людям употреблять алкоголь. Франклин Рузвельт, став президентом, отменил его и превратился в самого популярного парня во всей Америке. Пожалуй, он до сих пор внушал симпатию гражданам Соединенных Штатов, за исключением представителей правых крайних взглядов, которые не верят в подлинную демократию.

Джон сидел в задней части партера. В первом ряду, возле самой сцены, расположился какой-то мужчина, неустанно раздававший указания. Женщина с пером в волосах играла на расстроенном пианино. Насколько понял Джон, почти все мужчины-актеры изображали гангстеров, а все женщины, включая Анну, были их подружками. На сцене она стала совершенно другой. Анна танцевала со страстью и энергией, которые поразили Джона, словно театр был единственным местом, где она чувствовала себя по-настоящему живой. И эта невероятная женщина была его матерью! Она очаровывала его, приводила в восторг. Когда они были вместе, Джон не мог оторвать от нее глаз. Он почти не горевал о своих маме и папе, потому что был влюблен в Анну. Он смотрел, как она кружится на сцене, легкая, как пушинка, и как подхватывает ее на руки партнер, поднимая на мгновение высоко над головой, а потом швыряет на пол и принимается избивать ногами. Джон сжимал кулаки, готовясь устремиться по проходу и переломать ублюдку все кости, но потом спохватывался и вспоминал, что все понарошку и что он в театре, в вымышленном, ненастоящем мире.

На обратном пути домой Анна поинтересовалась, не хочет ли он поступить в школу сценического мастерства.

— Ты можешь ходить в ту же самую школу, которую окончила я, академию Пегги Перельман. Пегги была вчера на похоронах. Такая высокая рыжеволосая женщина, которая все время плакала.

Джон признался, что никогда не мечтал о выходе на сцену.

— Папа хотел, чтобы я стал адвокатом, как и он сам, а мама надеялась, что из меня получится хороший учитель, но мне не нравится ни то, ни другое. Я еще не знаю, чем займусь после окончания школы, но мне хотелось бы работать на Манхэттене, как папа.