Разгневанная река
Шрифт:
Вернувшись домой, Хой не зашел, как обычно, поболтать с хозяином дома, а прошел прямо в свою комнатушку, которую они снимали вместе с братом. Донга еще не было, он приходил с уроков обычно в одиннадцатом часу. Хой зажег лампу и, усевшись за стол, принялся перечитывать то, что написал вчера. Рассказ показался ему настолько сумбурным, неинтересным, что он раздраженно швырнул его в ящик стола. Хотел было почитать, но все валилось из рук. К чему сейчас все это, когда повсюду видишь одну несправедливость и в стране хозяйничают иноземцы!
Керосиновая лампа, немой свидетель всех его мук и терзаний, неизменный друг, с которым он не разлучался добрую половину жизни, бесстрастно струила свой желтый свет. Сколько ночей она вот так же освещала страницы книг, открывая ему, мальчишке, целые россыпи прекрасных мыслей. Шли годы, и постепенно гасли детские мечты. Однако в жизни скромного школьного учителя керосиновая лампа по-прежнему оставалась верной спутницей, при ее свете он читал ученические каракули, она словно поддерживала в нем волю к жизни, вселяла радость. Теперь он сменил работу учителя на писательский труд, не суливший ему ни прочного положения, ни верного заработка. Днем ему приходилось обивать пороги редакций, и только по ночам, при свете подруги-лампы, падавшем на чистый лист бумаги, Хой обретал свободу мысли, когда он мог предаваться печали или радости, сражаться со злом силою своего ума и сердца. А реальная, повседневная жизнь словно издевалась над ним. Там не было места беспомощному мечтателю, жалкому муравью в мире несбыточных иллюзий, букашке, придавленной судьбой. Только наедине с чистым листом, освещенным желтым светом лампы, он ощущал в себе силы, в нем пробуждались надежды и чаяния. В эти годы вся жизнь Хоя как бы сосредоточивалась в небольшом желтом круге, который вырывала лампа из ночного мрака. Не так уж часто выпадали на его долю вечера, когда он мог сидеть в кругу семьи, чувствуя рядом локоть жены, слушая милый лепет детей. Чаще приходилось ему коротать вечера в какой-нибудь загородной лачуге, где он влачил жизнь, полную лишений, одинокий, оторванный от родных, цепляющийся за несбыточные иллюзии.
Хой выкрутил фитиль. Ему хотелось отвлечься от этих невеселых дум, отогнать тоску. Нет, так нельзя! Надо работать! Однако, убедившись, что сегодня он уже не сможет приняться за работу, Хой решил почитать дневник Лока.
Как-то на днях Хой зашел к дяде, и тот сообщил, что Лока разрешили взять домой из больницы, где он лежал в палате для душевнобольных. Лок попал туда год назад после возвращения в Южный Вьетнам с камбоджийского фронта. «Почитай-ка, — сказал Дьем, передавая Хою дневник. — Здесь ты найдешь немало неожиданного. Я все ругал мальчишку, не подозревая, какие у него цели. А теперь уже поздно!»
Хой быстро перелистал страницы. Их было не так много. Первые страницы были исписаны старательным ученическим почерком, но ближе к концу строчки становились торопливыми и неразборчивыми.
«23.VII.40. Назначили в 6-й артполк колониальных войск командовать расчетом 75-миллиметрового орудия под началом лейтенанта Филиппа. Лейтенанту 31 год, носит усы. Осмотрел меня а головы до
Вчера забежал к своим, принес сестренке конфет. Старика не было дома. Оно и к лучшему. Мы с ним разные люди. Стоит нам поговорить с минуту, как отец начинает кричать, и я тоже не выдерживаю. Но теперь, когда близится отъезд, стало почему-то вдруг жаль старика. Грустно. Скучаю по дому. Может быть, поэтому и решил вести дневник.
26.VIII. Мы в Дапкау… Вечер. Тоска смертная. Куда бы сходить? Может быть, на мост, к девочкам, вместе со всеми нашими?
29.VIII. Шли всю ночь, пока не добрались до Донгмо. Кругом горы. В местечке всего одна улица, дома кирпичные, но грязные. Капоки здесь огромные, деревья сплошь увиты лианами, их плети, как усы, свисают почти до земли. Все забито солдатами (французские легионеры и сенегальцы), полно вьючных животных и автомашин. Из каких полков только здесь нет солдат: и из 9-го пехотного, и из 5-го Иностранного легиона, избалованных европейцев ветеранов тоже хватает. Теснота, давка, кишат как муравьи в муравейнике.
30.VIII. Наконец-то выспался, отыгрался, что называется, за все! Вечером ходил смотреть село. Первый раз встречаю дома на сваях. Сержант Фабиани держится с откровенной наглостью. Ладно, я ему еще покажу! А пока лучше не обращать внимания. Своим же ребятам из расчета я, кажется, пришелся по душе. Дядюшка Кинь зовет меня не иначе как «господин командир», и я каждый раз чувствую, что краснею. Зуе на два года моложе меня, кончил всего шесть классов, но насколько лучше он разбирается в жизни!
3.IX. Ужасный переполох! Вчера объявлена всеобщая мобилизация в Индокитае. Говорят, японская делегация во главе с Нисихара ведет в Ханое переговоры. В ночь на 1 сентября нас перебросили в Донгданг. Мы с Зуе устроились на постой в одном из свайных домов. А среди ночи по ту сторону границы вдруг раздались орудийные залпы. Сон, конечно, как рукой сняло. Бежим к орудию. Расчет уже на месте, сидят, курят, слушают, как палят японцы, и ждут приказа. Стреляли из 90-миллиметровых орудий и минометов не меньше 120 калибра. Где уж тут нам со своими 75-миллиметровками!
Филипп, по-видимому, перебрал вечером коньяку и на чем свет поносил начальство, всех, начиная от генерал-губернатора Деку и главнокомандующего Мартина. «Видно, им жить надоело! — орал он. — С японцами шутки плохи! А расплачиваться за все придется нам, генералов это не коснется!» Когда надоело ругаться, он снова принялся за коньяк. Для храбрости, надо полагать.
В три часа все стихло.
17.IX. Вот уже две недели не притрагивался к дневнику. Столько событий, что было не до записей. Сегодня Филипп послал меня в Дапкау за боеприпасами и коньяком.
Расскажу вкратце, что произошло за эти дни. Ночью 5 сентября батальон японцев, маскируясь в лесу, пересек границу, и, проснувшись, мы обнаружили, что Донгданг окружен. От страха наши французики позеленели. Но враг, не сделав ни одного выстрела, в то же утро вернулся на свою сторону.
В Донгданг прибыл 1-й Тонкинский стрелковый полк. В Лангшоне тоже появились регулярные вьетнамские части. Вчера вечером встретил Х., он приехал с вьетнамским батальоном. Разговорились. Он высказал кое-какие соображения на тот случай, если начнется заваруха с японцами. Настроен по-боевому. А во мне — ничего, кроме растерянности.
Вечером в Дапкау было спокойно, точно в глубоком тылу. Однако девочки наши остались в этот вечер одни. Среди населения паника, многие удирают. Хотел напиться — не получилось. Махнул на все рукой и отправился к своей пассии. Ее зовут Нюнг. Настоящее ли это ее имя — не уверен. Недурна. Старше меня года на три-четыре. Знает несколько фраз по-французски. Смеялась, как сумасшедшая, когда узнала, что я еще не имел дела с женщинами. Выудила все деньги из кошелька. Договорились завтра встретиться снова. А ночью на меня напала вдруг такая тоска, что вернулся в лагерь. Сижу один, не могу заснуть. Что ждет меня впереди? Неизвестно.
28.IX. Пока вроде жив!
2.X. Вернулись в Ханой. К своим не пошел, остановился в гостинице. Впрочем, это только одно название. Окна моего номера выходят на железнодорожный мост у Восточных ворот. Провожу время с одной девушкой, ей лет семнадцать-восемнадцать. Говорит, что она дочь чиновника, который служит у французов. Днем ходит в женскую школу, ночью «подрабатывает». Если все, что она говорит, правда, то это ужасно! Отец отбирает у нее заработанные деньги себе на опиум. А если дочь не принесет денег, папаша хватает палку и с руганью носится за ней по улице. Сейчас она спит у меня в номере на грязной постели. А мне не спится. Накануне перепил, голова гудит как котел. Который, интересно, час? 4.35. А не пустить ли себе пулю в лоб? И дело с концом…
3.X. Вечером ходил в госпиталь Фузоан навестить Киня. Видно, не выживет старик: разворотило все плечо. Палаты забиты ранеными из-под Лангшона. Некоторые лежат прямо на земле. Зловоние — задохнуться можно! Из Футхо приехала жена Киня, плачет, совсем голову потеряла от горя. Представляю, что было бы с Нган, если бы такое случилось со мной.
А вечером вдруг обуял какой-то дикий страх. Не знал, где найти вчерашнюю девушку, так хотелось хоть ей поплакаться на свою судьбу. Тоска. Жуткая тоска!
4.X. Опять получил увольнительную на день, но так и не зашел домой. А завтра вернусь в часть и — в дорогу. На улицах полно японских солдат. Ханойцы, оказывается, стали любопытными — толпами ходят за японцами. А как же ребята, погибшие под Лангшоном? Выходит, пропали ни за что!.. Пока жив, не забуду эту страшную ночь, этого позорного бегства.
Случилось это 29 сентября во второй половине дня. В небе неожиданно появилось шесть японских самолетов. Они летели вдоль дороги № 1, потом снизились и на бреющем прошлись над холмами, на которых стояли двенадцать наших 75-миллиметровок. По телефону передали приказ быть в полной боевой готовности. Часов в одиннадцать вечера в двух-трех километрах от нас послышалась бешеная пулеметная стрельба. И тут же загрохотали японские 70-миллиметровки. Снаряды свистели над нашими головами и рвались где-то за дорогой. Наши стали отвечать. Поначалу сердце стучало, как тамтам, но, как только заговорили наши орудия, я забыл про страх и стал громко, четко подавать команды. Перестрелка продолжалась минут двадцать, если не больше. Японцы, кажется, понесли потери. Филипп утверждал, что мы вывели из строя два их орудия. Судя по всему, так оно и было. Однако мы рано обрадовались: у подножия нашего холма стали рваться 70-миллиметровые снаряды, а потом японцы открыли стрельбу из тяжелых орудий. Филипп юркнул в траншею и больше не показывался. Вдруг я услышал вой снаряда и едва успел спрыгнуть в окоп, как он разорвался метрах в двадцати от меня. Запахло пороховой гарью. Прошло минут пятнадцать, обстрел кончился, и мы вылезли из окопов. С соседнего холма доносились вопли. Оказывается, там накрылись два расчета.
В час ночи где-то совсем рядом мы услышали пулеметную стрельбу. Затем звуки стали приближаться. Кинь говорит: «Господин Лок, если подойдет их пехота — пропадем!» Звоню Филиппу, никто не отвечает. Послал Зуе узнать, как быть. И тут снова начался жуткий артобстрел! Несколько снарядов разорвалось совсем рядом с окопом. Комья земли, пыль, не видно ни зги. Зажег фонарик. Мои стоят ни живы ни мертвы. Фабиани бормочет: «Что делать? Что будем делать?» Прибежал Зуе, на нем лица нет: оказывается, все уже давно удрали!
Мы моментально свернулись и драпать в Лангшон! Фар не зажигали. Не успели отъехать, как рядом разорвались три снаряда. Вопли, стоны. Послал машину подцепить орудие Каня, а сам побежал узнать, что с остальными. Расчет Фабиани разнесло вдребезги, а самого его колотило от страха. Троих солдат уложило на месте. Кругом лужи крови, куски тел. Подобрали двух тяжелораненых, потом еще человек семь. Приказал отнести их в грузовик. На шоссе встретили группу легионеров, которые бежали со стороны границы. Увидев нашу машину, они бросились к ней. Я выхватил пистолет, ору: «Кто прицепится — размозжу башку!» Отстали. Ехать по шоссе становилось все труднее: то и дело попадались разбитые грузовики, брошенные орудия. И так всю ночь в панике отступали остатки потрепанных частей.
Когда стало светать, наткнулись на четыре расчета 75-миллиметровок, укрывшихся под деревом. Спрыгнул с машины, подхожу, вижу — Филипп. Пока обсуждали, что делать, налетели японские самолеты, штук шесть. Мы побросали орудия и кинулись в лес. Но самолеты пронеслись в сторону Нашама и скрылись из виду. Весь день они летали у нас над головами и мы сидели в укрытии, голодные, не смея носа высунуть. Со стороны Донгданга, Нашама и Диеутхе не переставали доноситься грохот орудий, разрывы бомб. В полдень японцы заняли Донгданг и Нашам. Солдаты, бежавшие оттуда, рассказали, что японцы наступают чуть ли не со всех сторон. Видимо, они решили взять в клещи Лангшон. Два батальона вьетнамских войск ночью перешли к японцам. Тут я вспомнил о разговоре с Х., который поделился со мной своими планами тогда, в Дапкау.
Только когда начало смеркаться, наши расчеты осмелились наконец выползти из леса и двинулись в Лангшон. Оказалось, население Лангшона покинуло город. Дома стояли запертые, по улицам растерянно бродили солдаты — вьетнамцы, европейцы, негры. Офицеров не было видно. Едва наша машина остановилась, навстречу нам выбежала из темноты группа пехотинцев. За городом в районе кладбища, говорят, японская разведка! Через минуту раздались винтовочные выстрелы со стороны дороги на Тиениен. Мои солдаты вмиг исчезли, на дороге остались одни орудия. Филипп рвал на себе волосы, проклиная всех и вся. «Ждите, — говорит, — здесь, а я схожу в крепость, узнаю, в чем там дело!» Фабиани поторопил его: «Замешкаемся — нагрянут японцы, тогда не выберемся!»
Пока переругивались, раздался грохот и над крепостью взметнулось пламя. Прибежал Филипп: «Там рвут мины, уничтожают все боеприпасы! Бежим! Японцы вот-вот войдут в город! Нужно ехать по шоссе, к мосту Килыа. Где-то там, за мостом, подполковник. Прибудем, получим распоряжение!»
Мы полезли в машины, но оба шофера куда-то исчезли. Филипп с проклятиями приказал отцепить орудия, разыскал шоферов, и мы без оглядки помчались по шоссе.
Ночь была темная, хоть глаз выколи. За спиной время от времени грохали орудия. Доносилась одиночная стрельба и пулеметные очереди. Невозможно было понять, что происходит.
Наши четыре уцелевшие машины с потушенными фарами чуть не ощупью пробирались в ночной тьме среди отступающих солдат. Все бежали в сторону моста Килыа. Я ехал на подножке второй машины, чтобы в случае чего можно было спрыгнуть.
Мы подъехали к берегу, и уже различали силуэт стального моста, как вдруг впереди раздались винтовочные залпы, засвистели пули. У меня от страха потемнело в глазах. Я спрыгнул на обочину и кубарем покатился по откосу, пока не ухватился за какой-то куст, в кровь изодрав себе руки. Лежу, ни черта не понимаю. Слышу только: строчат без передышки пулеметы с той стороны. Потом раздался дикий крик, и я услышал, как с дороги под откос, волоча за собой орудие, сорвался грузовик. Через секунду снизу донесся всплеск. Я лежал, уткнувшись лицом в траву. Лежал неподвижно, как труп, безучастный ко всему, без единой мысли в голове.
Не помню, сколько времени прошло, прежде чем я пришел в себя. Стрельба прекратилась. На дороге послышались крики. С той стороны моста тоже кричали на чистом французском языке. Началось нечто невообразимое. Брань, проклятия, стоны, плач. «Сволочи! — вопил кто-то. — Своих перестреляли!» На мосту засветились карманные фонарики. Я выбрался на шоссе. На том берегу легионеры убирали убитых, уносили раненых. Картина была ужасная! У въезда на мост валялись груды трупов. Стояли брошенные в беспорядке орудия, грузовики. После долгих поисков мне наконец удалось найти Киня. Он лежал под грузовиком с развороченным плечом. Труп Зуе я увидел на обочине дороги. Тело Филиппа безжизненно распласталось на радиаторе машины. Фабиани сидел на земле и рыдал, как ребенок. Двое солдат безуспешно пытались поднять его и увести.
Все руки у меня были в крови, но, ощупав себя, я убедился, что цел. Едва началась пальба, солдаты разбежались, и возле грузовиков не осталось ни души. Санитары не успевали справляться с работой, и я сам, как мог, перевязал Киня. Разыскал шофера, с оставшимися солдатами из расчета мы уложили раненых в машину и поехали к Донгмо. В кабине меня охватило такое безразличие, точно меня выпотрошили, ни мыслей, ни чувств. Будь что будет, наплевать на все!
В шесть утра прибыли в Донгмо. Там уже собралось все штабное начальство. Остановились, стали разгружаться. Мои солдаты, вымазанные кровью, серые от усталости, едва двигались. Четверо раненых умерли в пути. Я забрел в первую попавшуюся хибару, выпил кружку воды и завалился спать. Проснулся после полудня, выглянул на улицу — кругом белые флаги, даже над командным пунктом полковника Монрата вывесили, хотя нигде не видно ни одного японца!»
8
Услышав, что к воротам подъехал велосипед, Хой отложил дневник. Это вернулся Донг.
— На берегу озера все деревья увешаны лампами, — послышался его голос из комнаты хозяина. — Светло как днем. Я ехал по Чангтхи и Котко, кругом знамена, и французские и императорские с драконом, столы с курильницами. Если хотите, сходите полюбуйтесь, как готовятся встречать Бао Дая.
— А когда он прибудет?
— Дня через три-четыре.
— В старину говорили: «Куда император взглянет — там загорается дом». В каком-то году Бао Дай возвращался из Франции и должен был заехать в Ханой. А у нас в селе была девушка, дочь Фат Дата, хозяина москательной лавки. И вот она заладила: хочу стать женой императора! Месяц готовилась, платье шила, прихорашивалась. «Только бы, говорит, он посмотрел на меня — непременно влюбится!»
— А что, дядя Бинь, неплохо бы пожить, как Бао Дай? Одна-единственная у него забота — чучелом служить на огороде у французов. Зато куда ни поедет — на всем пути флаги, курильницы, любую девушку выбирай — не откажет!
Хой все еще был под впечатлением дневника Лока, но не удержался от улыбки. Короли, императоры! Старик Деку хитер: рассчитывает загладить позор французского колониального гнета и хоть как-то устоять перед японцами. Вот и ломает комедию, пытается укрепить прогнившие троны в Индокитае. Думает и народ обмануть, и дешевый авторитет приобрести, и японцев обойти. Знамена, курильницы… Фарс! Придет ли время, когда он, Хой, сможет написать об этом? Опубликовать дневник сошедшего с ума солдата? Ведь рассказы, которые он пишет, для
этого общества не больше чем булавочные уколы. Чего он этим, собственно, достигает? Так, развлекательное чтение. Для него самого — заработок. А ведь воображает, что создает замечательные произведения! Ни дать ни взять «Толстой с Мучной улицы», который поставляет в еженедельники «чувствительные» рассказы по донгу за штуку и не сомневается, что он — вьетнамский Толстой. На улицу этот писака выходит не иначе как в европейском костюме, впрочем изрядно потрепанном. Наряжается в него и перед тем, как сесть за работу. К письменному столу идет непременно при галстуке, торжественно, словно на литургию. Но когда к этому «Толстому» приходит кто-нибудь из знакомых, его дети — их двое — караулят гостя у двери и, едва тот выходит, подскакивают к нему и, протянув ручонки, клянчат без всякого стеснения: «Дайте, пожалуйста, хао!» Хой вспомнил, как однажды они бежали за ним до самого вокзала, пока он не вывернул пустые карманы. Разочарованные ребятишки презрительно фыркнули и, взявшись за руки, повернули домой.Донг вошел в комнату, повесил на крючок рубашку и отправился во двор «побоксировать» перед сном. Хою было слышно, как он, тяжело дыша, прыгает и наносит удары по чему-то мягкому, и у него шевельнулось смешанное чувство жалости и зависти к наивному энтузиазму брата. Но тут же мысли Хоя снова вернулись к Локу. Что ожидает нынешнюю молодежь? Ведь она не пойдет по пути, проторенному прошлыми поколениями. Молодежь пришла в движение, она стремится к действию, хотя еще и не представляет себе, что именно нужно предпринять.
Хой снова открыл дневник. После описания сражения под Лангшоном следовало несколько страниц, испещренных какими-то странными рисунками: повешенный с отвисшей челюстью и вывалившимся языком; обнаженная женщина с распущенными волосами и острыми, как когти, судорожно растопыренными пальцами; сердце, раздавленное гусеницами танка, и, наконец, лицо солдата в каске, с острым носом-клювом, оскаленное в жуткой гримасе. Потом снова пошли записи.
«20.X. Неожиданно перебросили в Сайгон. Меня назначили во второй Тонкинский стрелковый полк под командованием лейтенанта Биго.
21.X. Готовимся к отправке в Камбоджу. Кажется, придется драться с кхмерцами!
25.X. Две последние ночи шатался по Тёлону. Такое впечатление, что здесь понятия не имеют о войне. Вовсю сияют огни, улицы полны народу, индийские магазины и китайские лавки забиты товарами, в воздухе пахнет грибами, жареной уткой, соевым соусом и еще чем-то вкусным. И все это смешивается с «ароматом» сточных канав, дымом опиумокурилен, запахом пота, духов, помады… На каждой улице — пагода, храм или кумирня. И конечно же, неизменная чайная либо ресторанчик, где всю ночь напролет стучат костяшки, звякают медные тарелочки, пиликают скрипки, слышатся тонкие голоса певичек-китаянок. Полуголые, с лоснящимися от жары лицами официанты нараспев выкрикивают названия блюд. Разноцветные неоновые огни слепят глаза. В Тёлоне, по-моему, жизнь не затихает круглые сутки. Парикмахерские, опиумокурильни, публичные дома в переулках и в полночь набиты посетителями. Не говоря уже о таком большом заведении, как игорный дом «Великий свет», куда можно войти в любое время дня и ночи. Здесь найдется и блюдо, и игра, и проститутка на любой вкус.
Я забрел на берег грязного канала, прошел по мосту Военачальника. Широченный канал сплошь покрыт лодками. Они стоят впритык друг к другу, образуя настоящий плавучий городок, можно легко перебраться с одного берега на другой, не замочив ног. На лодках, в тесных шалашах-клетушках живут люди, живут среди мешков с рисом, кувшинов с рыбным соусом и корзин с домашней птицей. Наступает ночь, и в темноте шалашей, на алтарях поминовения предков загораются крохотные огоньки.
Голые ребятишки спят прямо на дощатых помостах, тут же, в лодках, женщины готовят еду. То и дело мелькают цветастые платья жриц любви — обитательниц лодочного городка.
А певички из ресторанчиков Тёлона! Совсем еще юные, шестнадцати-семнадцатилетние китаянки, напудренные, раскрашенные, надушенные, с волосами, уложенными в тяжелый узел, из которого торчит серебряная шпилька. Стоячий воротничок атласного платья скрывает шею до самого подбородка, на лбу аккуратно выложенная челочка. До полуночи поют они, не зная отдыха, а потом их ждет другая «работа» за несколько жалких донгов, которых едва хватает на пропитание. Время от времени среди певичек появляется девушка с алой шелковой лентой на голове — цветок девственности ценою 100—200 донгов. Что за проклятая жизнь!..
Познакомился здесь с одной певичкой. Косой разрез глаз и имя прямо из «Речных заводей» — сестрица Ван! Пела вначале с холодной маской на лице, но потом, заметив, видно, мою грусть, одарила улыбкой.
27.X. Скоро отправят в Баттамбанг… Солдаты-южане настроены, оказывается, куда злее нас. При воспоминании о событиях в Лангшоне они открыто клянут французов. А когда арестовали двух солдат из казарм Макмагона, несколько южан окружили канцелярию капитана и не разошлись, пока не добились освобождения заключенных. По всему чувствуется: что-то назревает. Я теперь тоже не молчу. Пошли они все!.. Кому охота ввязываться сейчас в драку? Даже французам и легионерам из Иностранного и то осточертело воевать! Ясно же, что за спиной Сиама — японцы. До сих пор, пользуясь силой, французы не давали покоя сиамцам. Теперь настало время испытать ответные удары. Сиамские самолеты бомбили Вьентьян!
Французы из кожи лезут, чтобы не допускать контактов северян с местными солдатами…
5.XI. Снова встретились с Х. Рассказал мне о Кыонг Де, который находился в Донгданге, и подробности лангшонгских событий. Жуткая история!
Оказывается, в первую же ночь, как только японцы пересекли границу, два вьетнамских батальона (из 1-го Тонкинского) во главе с У. и Тапом расстреляли майора Ламбера и повернули оружие против французов. Поэтому японцам и удалось так быстро войти в Донгданг. 25-го пала крепость Лангшон. И вот, после того как Нисихара и Деку уладили конфликт и подписали в Ханое соглашение, японская дивизия возвращает Лангшон французам! Полковника Менрата разжаловали, и адмирал Деку послал туда нового шефа провинции, известного своей жестокостью, полковника Шове. Тот прибыл в провинцию с четырьмя батальонами легионеров и сенегальцев, окружил восставшие вьетнамские части, и началось настоящее побоище. Лейтенант, командовавший вьетнамскими частями, был убит, у солдат скоро кончились боеприпасы и продукты, часть из них убежала в лес, часть сдалась, а несколько сотен солдат во главе с У. ушли в Китай.
Х. проклинал вероломство японцев. В Лангшоне, сказал он, все еще неспокойно. В Динька коммунисты подняли народ, и ни легионеры, ни войска до сих пор ничего не могут сделать.
Здесь, в Баттамбанге, тоже тревожно. Нас круглые сутки держат в казармах. Я толком так и не знаю здешних мест. Видел только, что деревья здесь высокие, прямые, толщиной в обхват, но лес редкий, по нему свободно проедет повозка. Куда ни глянешь, всюду пагоды с остроконечными крышами, а деревни прямо утопают в садах. На каждом шагу бонзы в желтых одеждах. Дома деревянные, на сваях. Мужчины, как и женщины, носят юбки — «саронги».
12.XI. Из Сайгона нагнали солдат, все злые, ругаются. Их, оказывается, отправили так внезапно, что не дали даже собраться в дорогу.
13.XI. В Южном Вьетнаме явно что-то произошло. Недаром французы так поспешно перебросили несколько тысяч сайгонских солдат на сиамский фронт. А в Сайгон из Северного Вьетнама прибыли новые подразделения.
17.XI. Встретил Фабиани. Он теперь младший лейтенант, будет моим начальством.
23.XI. Нас посылают в Митхо усмирять коммунистов. Значит, там действительно заваруха. Получен приказ губернатора Южного Вьетнама: «Пленных не брать!» Во рту горечь от вчерашней попойки, к ужину не притронулся. Легионеров тоже возвращают! И конницу. В народе их зовут «всадниками». Отборные головорезы. Ходят эти франты в красных шапочках, за спиной — карабин, у пояса — сабля. Такому «всаднику» зарубить человека — раз плюнуть.
28.XI. Прибыли в Митхо 23-го ночью. По приказу командования наш батальон разделили на группы, которые придали частям легионеров и французов, расквартированным в уездах. Опасаются, как бы вьетнамцы не сыграли с ними шутку.
Каждый день слышишь: в таком-то уезде коммунисты подняли народ, в таком-то перебили стражу и чиновников. И это не только в провинции Митхо. И в Шадеке и в Кантхо то же самое. Правда, в Митхо, пожалуй, жарче. 26-го наше подразделение прибыло в Б. Т. — уездный центр в Митхо. Небольшой поселок на берегу канала, с виду довольно мирный. Когда входили, уже смеркалось. И административные здания, и жилые дома были забиты легионерами и сенегальцами. Жителей не было видно, верно, разбежались. Изредка попадались старики и дети. Отыскал какой-то дом, вошел. В комнате темно, у очага сидят старик и старуха. Смотрят на меня и молчат, а в глазах — ненависть. Всю ночь раздавались такие вопли, что у меня мурашки по спине бегали. Потом узнал: жандармы из второго отделения допрашивали в блокгаузе арестованных — стариков, женщин и даже детей. Спустя неделю коммунисты попытались захватить поселок. Их было несколько сотен. Вооруженные только копьями и ножами, они до рассвета отчаянно дрались под своим красным знаменем с желтой звездой посредине. Но наши еще до атаки успели подготовиться — получили подкрепление и наглухо заперли городские ворота. Битва была не на жизнь, а на смерть. К утру повстанцы все же отступили. Раненых и убитых унесли с собой, так что их потери неизвестны.
Весь день 27-го были заняты карательной операцией. Не могу писать без отвращения и стыда. Толпы наших солдат и офицеров, словно стадо диких зверей, врывались в окрестные села и буквально истребляли все живое. Утром, еще до начала операции, самолеты морской авиации забросали села бомбами. Затем туда выслали «всадников», следом за которыми двинулась пехота. Путь «всадников» был отмечен дымом пожарищ, растянувшихся на десятки километров. Автоматные очереди не смолкали. Вошли в одну из деревенек на берегу канала, она уже почти превратилась в пепел, только черный остов какого-то дома еще торчал посреди пепелища, от которого ползли клубы удушливого дыма. Воздух был пропитан гарью. От пальм на месте бывшей деревни остались одни обугленные стволы. Под одним из них сидел легионер с сигарой во рту. Он подозвал Биго и показал куда-то. Оба расхохотались. Биго пошел посмотреть поближе, я тоже заинтересовался, что там. К черному стволу пальмы был привязан старик. В руках он держал чью-то отрубленную голову. Старик весь обмяк, почти висел на веревках. По бороде у него текла вязкая слюна. Подошли ребята из моего подразделения, стали кричать ему что-то в ухо. Он открыл глаза, красные, мутные, страшные глаза безумца. Я распорядился, чтобы старика развязали. Он бессильно рухнул на колени и повалился навзничь, не выпуская из рук окровавленной головы. Я поспешил уйти, но на берегу увидел картину еще ужаснее. По каналу плыли десятки обезображенных тел. В багровой от крови воде колыхались пряди женских волос.
В какое бы село мы ни входили, везде одно и то же: сожженные дома, трупы убитых! Оставшихся в живых людей сгоняли в одно место и окружали штыками. В одной деревне мой Биго собрал таким образом больше десяти семей, приказал всем лечь ничком на землю и сцепить на затылке руки. Затем принялся поджигать дома. Того, кто отрывал от земли голову, чтобы хоть украдкой взглянуть на свой дом, тут же пристреливали. Но вряд ли существует что-либо более гнусное и подлое, чем расправы с девушками. Фабиани — просто скот! В Лангшоне он бежал, как трусливый пес, а здесь… Какой кровожадный выродок!
Не могу продолжать. А дети, что они делают с детьми! О небо!..
30.XI. Сегодня прибыл в Сайгон. Ужасно болит голова. Надо бы показаться врачу.
Снова и снова встает перед глазами страшная картина, свидетелем которой я стал случайно, когда возвращался в город. Миновав Шарнэ, наша машина выехала на набережную как раз там, где бронзовый генерал указывает с постамента в сторону противоположного берега. Солдаты оцепили здесь большой участок берега. Солдаты были и на двух стоявших у причала баржах. Солнце пекло нестерпимо. Сначала я не понял, что происходит. Баржи были наглухо закрыты, только в центре палуб зияли небольшие черные квадраты люков. Вдруг подъехала колонна грузовиков, до отказа набитых людьми, которых, как я узнал, забрали в Хокмоне и Бадиеме. Солдаты окружили машины, открыли борта, и жандармы-французы стали пинками сталкивать людей на землю. Несколько мужчин было одето по-европейски, попадались женщины в длинных городских платьях, но большинство были крестьяне. Все они были связаны, кто за локти, кто за кисти рук. И вдруг у меня потемнело в глазах. Я чуть не закричал. Я увидел людей, связанных попарно. Но как! Кисти их рук были проколоты и скручены проволокой! Жандармы, размахивая револьверами и дубинками, погнали людей к люкам и ногами стали заталкивать в трюмы. Боже, мелькнуло у меня в голове, что они задумали! Они решили заживо похоронить этих несчастных в плавучих железных гробах! Что со мной было, я не знаю, помню только, что какие-то люди в белых халатах повалили меня на землю и тряпкой заткнули рот…»
Хой сидел, точно оглушенный, застыв над строчками недописанного дневника. В голове стоял гул. Чувствуя, что задыхается, он выскочил из комнаты и долго бродил взад-вперед по темному двору, пока не пришел в себя.
9
В то памятное декабрьское утро по залитым солнечными лучами, украшенным флагами улицам Ханоя черной тучей пронеслась весть о начале войны на Тихом океане. На перекрестках, трамвайных остановках, в магазинах — всюду толпились люди с газетами в руках, всюду обсуждали внезапное нападение на Пирл-Харбор. К полудню все флаги, арки и столы с курильницами исчезли: из мэрии пришло сообщение, что император вынужден отменить свой вояж на Север. В связи с последними событиями их величество будет занят важными государственными делами — имелись в виду приемы, катания на лодках, охота ну и кое-какие супружеские обязанности императора.
Потянулись военные будни. Поступали сводки одна другой сенсационнее. Японские самолеты потопили два крупнейших корабля в тихоокеанском английском флоте. Японские войска высадились в Малайе. Японцы предприняли наступление на Гонконг. Японцы захватили остров Гуам и вторглись на Филиппины. Японские войска, находившиеся в Камбодже, пересекли границу Таиланда. Судя по карте военных действий, опубликованной в газете, вокруг узенькой полоски земли на краю выступа, именуемого Индокитайским полуостровом, бушевал огненный смерч. Теперь и секретари, и чиновники государственных и частных учреждений — все наперебой комментировали происходящие события. Многозначительно покачивая головами и восхищенно причмокивая губами, они превозносили прозорливого старика Чонг Чиня, который за несколько столетий предсказал разыгравшиеся сегодня события. Это он сказал: «В конце года Дракона, в начале года Змеи пойдут от войн по земле бедствия и страдания». Теперь любому ясно, что он имел в виду именно этот «конец года Дракона, начало года Змеи». Но богу было угодно дать древней земле Аннама счастливую судьбу. Недаром старик Чинь назвал Тханглонг [6] «землей, на которой не будет войн». И вот, пожалуйста: кругом бушует война, а «страну Дракона и Феи» она обходит стороной!
6
Тханглонг — древнее название столицы Вьетнама. В 1831 г. переименован в Ханой.
Однако, невзирая на эти пророчества, коммерсанты предусмотрительно придерживали товар. Мало того, скупали и припрятывали все, что еще можно было достать. Сразу подскочила цена на золото. За ней стремительно поднялись цены на рис, ткани, керосин, мыло, подорожали овощи и соль, короче говоря, все самые ходовые товары. К магазинам с черного хода подъезжали какие-то машины, навстречу им выбегали владельцы, радостно потирая руки. Бедному же люду все труднее доставалась каждая горсть риса. Даже служащим, которые кое-как сводили концы с концами, пришлось потуже затянуть пояс.