Разговор с незнакомкой
Шрифт:
Она была многоликой, длинной и тянулась вдоль узенькой улицы, занимая почти половину ее. Я подхожу поближе и вижу галерею уставших, с влажными от августовской жары лицами людей. Вот мужчина с фибровым чемоданом. Очередь движется медленно, и он успевает время от времени посидеть, ставя чемодан «на попа». Седенькая интеллигентная старушка в пенсне через равные промежутки времени перекладывает из одной руки в другую тяжелую авоську.
Я прохожу мимо этих людей, и мне кажется, что я когда-то уже все это видел. Что-то подобное, знакомое-знакомое сохранила память. Была такая же жара и длинная очередь, худые изможденные лица людей, авоськи, сумки…
Захожу в начало очереди
Мимо длинного, только что заселенного дома идут пенсионеры. Человеку около семидесяти лет. Крупной, грузной собаке-овчарке, наверное, около двадцати. Она тяжеловато переставляет негнущиеся лапы, нелегко дышит. У зеленого гриба-зонтика собака останавливается и долго в упор смотрит на детей, играющих в песке. Она точно вспоминает что-то, и кажется, что слезящиеся глаза ее застыли в какой-то давно-давно родившейся улыбке.
— Алло, это ты, внучек? Здравствуй.
— Здравствуй, бабуля…
— Как там дела?
— Хорошо.
— Уроки выучил?
— Выучил.
— Молодец… Гостинцы тебе передала мама?
— Передала.
— А что надо сказать?
— Спасибо.
— То-то же… Телевизор-то смотрите?
— Ага…
— Отец небось хоккей включил?..
— ?
— Хоккей, говорю, папа смотрит, наверное?
— А папка ушел от нас…
— Как это ушел?! А ну, позови мать… Клавдия?
— Нет, Нина…
— Простите, не туда попала…
По заданию редакции мне довелось побывать в одной, из воинских частей, где новое армейское пополнение проходило курс молодого бойца.
Окоп, в котором стоят молодые солдаты, чуть выше пояса. Они ложатся грудью на его кромку и прижимают к плечам приклады автоматов. Учатся стрелять. Через несколько часов они уходят, оставляя в талом снегу рыжие следы. Снег зернистый, осевший, но его еще много, и лишь вдоль окопа тянется лента черной оттаявшей земли. Завтра сюда придут другие…
Через некоторое время я снова оказываюсь здесь. Вокруг безлюдно. Солдаты научились стрелять. Прохожу мимо окопа. Сапоги вязнут в жирной густой земле. Она еще мертва, но вдоль кромки неглубокого окопа протянулась узкая полоска вчера родившейся травки.
Вспомнилось мне давнее, забавное… Тогда я получил квартиру. Однокомнатную, отдельную, с кухней и ванной — первую свою жилплощадь в жизни. Прибегаю как-то в самом начале своего счастья с работы. С ходу — в ванную. Булькает водичка теплая, ласковая. Блаженствую, погрузившись в нее до ушей. И душа поет.
— Легко на сердце от песни веселой… — тяну, как могу.
— Она скучать не дает никогда, — вторит мне профессиональное сопрано из-за кафельной стенки.
«Почудилось», — думаю я и завожу другое:
— Не слышны в саду даже шорохи-и-и…
— Все здесь замерло до утра-а-а… — подпевает прекрасный голос. Журчит за стеной вода. Впрочем, это было очень давно. Может быть, я что-то и перепутал.
В вагоне метро в этот вечерний час немноголюдно. Напротив меня склонилась над зарубежной газетой миловидная женщина. Рядом — двое молодых людей. Один из них — непоседливый, в очках с модной оправой, суетясь, перешептываясь с другом, явно ищет повода, чтобы заговорить с женщиной.
— Девушка держит в руках «Таймс», — наконец говорит он со значением. — И делает вид, что знает английский…
Женщина, едва взглянув на него из-за газеты, снисходительно улыбнулась:
— Молодой человек носит очки и делает вид, что он дальнозоркий…
ВРЕМЯ МУЖЕСТВА
Еще не спят фашистские ракетчики,
А в блиндаже, на нашей стороне,
Уже сдают армейские разведчики
Партийные билеты старшине.
Они уйдут туда, где ветер крутится
Среди кустов и выжженной травы,
Где даже пуля, может быть, заблудится
И пролетит левее головы…
Раннее майское утро. Еще свежо, но тугие и острые лезвия солнечных лучей уже прорезали сизую дымку, в которой золотятся по горизонту купола московских старых соборов. Еще пустынно на улицах, еще редки машины, но уже остро ощутима необыденность только что родившегося дня. Печать ее на всем. И на бликах, что играют в звеньях рано распахнутых окон, и на улыбке дворника, резво размахивающего метлой на асфальтовом пятачке, возле арки высотного дома, и в трубном сигнале машины, круто развернувшейся рядом.
Из машины неторопливо выбрался и, хлопнув дверцей, на минуту замер, словно увидев что-то неожиданное, высокий пожилой генерал. Он медленно направился к подъезду и, остановившись возле дворника, протянул ему руку:
— С праздником, батя!
Дворник вытянулся перед генералом во фронт, пристукнул озорно каблуками, и звякнули серебром на его груди медали.
Из подъезда спешили наперегонки к генералу двое военных. Все трое обнялись и так, не разнимая рук, двинулись к дому.
А через час уже Москвы не узнать. Майская Москва зеленела, шелестела первой листвой. И не только первые нежные листья тополей и лип отливали изумрудной свежестью. Зеленели повсюду, выделяясь на голубом, синем, алом, мундиры военных. И на все столичные вокзалы прибывали и прибывали зеленые составы, на летные поля всех аэропортов приземлялись сияющие огромные лайнеры, и выходили из них военные и штатские и обнажали головы под теплым московским солнцем, жарко и празднично золотившим их боевые ордена и медали.
Если взглянуть на сквер у Большого театра с высоты — ну, скажем, с крыши гостиницы «Москва» или «Метрополь», — он покажется громадным букетом, гигантским кустом белых хризантем. Там внизу, в сквере, не осталось ни одной веточки сирени или яблони, где бы не был укреплен белый листок бумаги. Эти белые флажки трепещут на легком ветру, и розовым пламенем отсвечивают в них знамена. Что же это за письмена колышутся на ветвях? Кому адресованы эти послания?
«Воины-таманцы! Сбор у памятника Пушкину — в 18.00».
«Сотовцы! Кто жив? Откликнитесь по телефону 135-23- … Да здравствует родная Белоруссия!»
«Орлы генерала Плиева! Ждем Вас у гостиницы «Украина». Первый тост — за Одессу…»
«Бывший 12-й прожекторный! Построение на ужин у Западного вестибюля «России».
«Партизаны Ковпака! Встреча в «Узбекистане». Пароль — «Победа».
А вокруг — они. Таманцы, кантемировцы, пехота и танкисты, моряки и хозяева беспощадных «катюш», летчики и партизаны. Гвардейцы, герои, кавалеры орденов… И это человеческое море кипит, волнуется, звенит, и вряд ли найдется сила, чтобы усмирить его, утихомирить, приглушить.
Женщина, встав на скамейку, возвысившись над головами, машет, машет рукой. Седые волосы выбились из-под тонкого платка, она сорвала его и, зажав крепко в руке, машет, а голос ее звучит высоко и пронзительно:
— Девчонки! Аэростатчицы! Девочки-и-и! — И голос ее сорвался вдруг, и она словно онемела на мгновенье, но кто-то уже пробивается к ней через стену людей, кто-то машет букетом пунцовых тюльпанов…