Разговоры за чайным столом и другие рассказы

— Вы желали бы, чтоб мы выходили замуж без любви? — спросила студентка.

— Если возможно, с любовью, — отвечал поэт. — Но лучше без любви, чем совсем не выходить. Это — выполнение женщиной ее долга.

— Вы желали бы приравнять нас к товарам и скоту! — воскликнула студентка.

— Это сделало бы из вас то, что вы есть, — возразил ей поэт, — то есть жриц в храме Природы, ведущих мужчину к поклонению перед ее тайнами. Один американский юморист определил брак как стремление молодого человека платить за содержание какой-либо молодой женщине. От этого определения не уйдешь; признаем же его. Оно прекрасно в том, что касается молодого человека. Он жертвует собою, налагает на себя лишения, чтобы давать. Это любовь. Но с точки зрения женщины? Если она соглашается, имея в виду только заботу о себе, то с ее стороны это презренная сделка. Чтобы понять ее, быть к ней справедливыми, мы должны заглянуть глубже. Ее царство — материнская любовь. Она отдается не мужу, но через него великой богине, охраняющей своим крылом жизнь от протянутой руки смерти.

— Может быть, такая девушка и привлекательна с точки зрения Природы, но я никогда не полюблю ее, — сказала старая дева.

* * *

— Который час? — спросила студентка.

Я взглянул на часы и ответил:

— Двадцать минут пятого.

— Ровно двадцать минут? — переспросила она.

— Ровно, — подтвердил я.

— Странно, — проговорила она. — Объяснить это нельзя, а между тем всегда так бывает…

— Чего нельзя объяснить? — спросил я. — Что странно?

— Это немецкое поверье, — объяснила студентка. — Я узнала его в школе. Когда в обществе вдруг водворяется полная тишина, непременно двадцать минут какого-либо часа…

— Почему мы говорим так много? — спросил поэт.

— Мне кажется, что мы — по крайней мере, мы лично вовсе не говорим слишком много, — сказала светская дама. — Большую часть времени мы, по-видимому, слушаем вас.

— В таком случае внесем изменение: «Почему я говорю так много?» — продолжал поэт. — Если бы я говорил меньше, одному из вас пришлось бы говорить больше.

— Кто-нибудь бы воспользовался, — заметил философ.

— Вероятно, вы, — возразил ему поэт. — Но выиграло ли бы или проиграло от того наше приятное общество — об этом я не намерен рассуждать, хотя и имею свое мнение по этому вопросу. Сущность остается: поток разговора не должен останавливаться в своем течении. Почему это?

— Есть у меня один знакомый, — заговорил я. — Может быть, вы его встречали, его фамилия Лонгрёш. Вообще он человек не скучный. Скучно только слушать его. Этот человек, по-видимому, не обращает внимания на то, слушаете вы его или нет. Он не глуп. Но дурак может быть иногда забавен; Лонгрёш же — никогда. Он подхватывает всякий сюжет для раз-? говора, и о чем бы ни заговорили, у него найдется что-нибудь крайне неинтересное, чтобы сообщить по этому поводу. Он говорит, как заведенная шарманка, без перерыва, без умолку. С той минуты, как он встанет или сядет, он заводит свою шарманку и не умолкает, пока кэб или омнибус не отвезут его на следующее место остановки.

Что касается сюжетов его разговора, то он меняет свои валики раз в месяц, согласно настроению публики. В январе он повторяет вам шутки Дон Лено, или чужое мнение о старинных мастерах в Гилдхолле. В июне он распространяется о том, как вообще смотрят на Академию, и сходится с большинством во взглядах на оперу. Забывая на минуту — что извинительно для англичанина — стоит ли у нас лето или зима, мы можем проверить себя по тому, чем увлекается Лонгрёш — крокетом или футболом. Он всегда современен. Случится ли новая постановка Шекспира или какой-нибудь скандал, появится ли минутная знаменитость, нашумит ли какое-нибудь событие — к вечеру у Лонгрёша валик уже готов. В начале моей карьеры журналиста мне каждый день приходилось писать по столбцу для провинциальной газеты, под рубрикой «Что говорят». Редактор дал свои подробные инструкции:

— Ваших мнений мне не нужно; в вашем остроумии я не нуждаюсь; мне нет дела, находите ли вы вещь интересной или нет. Я хочу, чтобы действительно сообщалось, что говорят.

Я старался добросовестно исполнить свою задачу. Каждый абзац начинался со «что». Я писал свой столбец потому, что хотел заработать тридцать шиллингов. Почему мои статьи читались, я и до сих пор не понимаю; но, кажется, они отчасти приобрели популярность газет. Лонгрёш всегда воскрешает в моей памяти те тяжелые часы, которые я посвящал этой скучной работе.

— Мне кажется, я знаю человека, про которого вы говорите, — сказал философ. — Я только забыл его фамилию.

— Может быть, вы и встречали его, — ответил я. — Вот на днях кузина Эдит давала обед и, как всегда, сделала мне честь спросить моего совета. Вообще я теперь не даю советов. В ранней молодости я был на них щедр. Потом я пришел к убеждению, что достаточно с меня ответственности за собственные промахи и ошибки. Однако я сделал исключение для Эдит, зная, что она никогда не последует моему указанию.

— Кстати о редакторах, — сказал философ. — На днях Бэте говорил мне в клубе, что он бросил лично писать «ответы корреспондентам» после того, как открыл, что некоторое время корреспондировал на интересную тему «об обязанностях отца» с собственной женой, которая по временам бывает юмористкой.

— Моя мать рассказывала мне о жене священника, списывавшей все проповеди своего мужа, — сказала светская дама. — Она читала ему места из них, улегшись в постель, вместо супружеского наставления. Она говорила, что это избавляет ее от труда придумывать. Все, что она желала бы сказать ему, он уже сказал сам и с гораздо большей силой.

— Мне всегда кажется слабым довод, что только совершенный человек может наставлять, — сказал философ. — Если бы было так, наши кафедры пустовали бы. Разве меньший мир вливает в мою душу псалом или меньшую мудрость я черпаю из притчей потому, что Давид и Соломон не были достойными вместилищами алмазов, которыми Господь одарил их? Разве проповедник трезвости теряет право цитировать самоупреки бедняги Кассио только потому, что Шекспир был джентльменом — увы! — очень пристрастным к бутылочке? Барабанщик сам может быть трусом. Для нас важен барабан, а не барабанщик.

— Из всех моих знакомых у Джейн Мередит больше всего хлопот с прислугой, — сказала светская дама.

— Очень жаль, — заметил философ, помолчав. — Но, извините, я, право, не понимаю…

— Простите, — ответила светская женщина. — Я думала, что все знают Джейн Мередит. Она ведет отдел «Образцовое хозяйство» в «Женском мире».

— По-видимому, всегда останется загадкой, кто действительно автор «Простой жизни» — четырнадцатое издание, цена три шиллинга шесть пенсов без пересылки…

— О, прошу вас… — начала старая дева с улыбкой.

— О чем просите? — спросил поэт.

— Прошу вас, не поднимайте на смех этой книги, если бы даже она оказалась вашей собственной. Некоторые страницы из нее я знаю наизусть. Я их читаю про себя, когда… Не портите мое впечатление, — сказала старая дева, смеясь, но смех ее звучал нервно.

— Не бойтесь, дорогая леди, — успокоил ее поэт. — Никто не относится к поэме с большим уважением, чем я. Вы даже представить себе не можете, какое утешение эта книга для меня. И я также читаю отрывки из нее про себя, когда… Мы понимаем друг друга. Как человек, отворачивающийся от сует насилия, чтобы мирно упиваться светом луны, так и я прибегаю к поэме, ища успокоения и умиротворения. Так, восхищаясь поэмой, я, естественно, испытываю желание и любопытство встретиться с автором, познакомиться с ним. Я бы с восторгом отвел его в сторону от толпы, схватил бы его за руку и сказал ему: «Дорогой, дорогой поэт, я так рад, что пришлось встретиться с вами! Я желал бы выразить вам, каким утешением было для меня ваше произведение. Действительно, на мою долю сегодня выпало счастье…» Но я могу представить себе тот усталый и недовольный вид, с каким он встретил бы мои излияния. Воображаю себе, с каким презрением он взглянул бы, если б знал меня. У него желчь разлилась бы, как в жаркий день.