Размах крыльев ангела

И теперь Машка с нетерпением ждала настоящих французов, чтобы блеснуть перед Лошками своим талантом. Александре она об этом не говорила, молчала, как молчим мы, боясь сглазить. Так, вскользь, на вопрос о языках ответила:

– Французский немного знаю и английский в объеме институтской программы.

С английским, действительно, было хуже, но и на нем Маша могла объясняться вполне свободно.

Французы должны были приехать в первый же ее самостоятельный день, она все разузнала. А пока пришлось Марии в кофточке от «Эскады» целый день у Александры на побегушках посуду мыть и самовар ставить. Ноги к вечеру гудели ужасно, но вида старалась не показывать. Дождалась, когда Александра закроет музей, забрала у нее ключи и попросила не беспокоиться.

– Сашуля, ты не переживай, я справлюсь. Не думай, у меня получится.

– Да я и не переживаю особенно, не на таких оставляла. Главное – не спали избу, а остальное – приеду, наверстаю. Я переживаю, что мне нужно успеть вещи собрать, продукты все и спозаранку в Норкин, там автобус рано очень.

Маша решила, несмотря на полное неверие Александры в ее хозяйственность, все же поразить Лошки. Даже не столько Лошки, сколько вожделенных французов.

Конечно, таких пирожков, как Александра, она не сделает, но вот слоеное тесто ей удается отлично. Бабушка не зря учила. С раннего утра, почти ночью, развела Мария канитель и напекла маленьких слоеных пирожков. Начинку сделала ассорти, бабушка утверждала, что так вкуснее, да и ягод было немного, все разные: поздняя земляника, презентованная Зинаидой-молочницей, лесная малина, черники принес Степаныч – сам собирал. И получились у Маши даже не пирожки, а тоненькие открытые пирожные с ягодами. Тонко припудрила их смолотым в пыль сахарным песком, выложила на два столовских подноса, чудом затесавшихся в ее хозяйстве, и на вытянутых руках по одному перенесла в музей.

Македонский, проснувшись как раз к горячим пирогам, тоже умял немало. Закидывал в рот, запивал чаем и с воодушевлением поучал:

– Ты хоть бы об оплате договорилась, балда.

– Саша, да какая оплата! Она к мужу едет, такая история грустная… Помочь надо. Я помогу, и мне помогут.

– Ну ты даешь! Хоть за пироги с нее возьми. Ты что, задаром столько напекла?

– Мы о пирогах вообще не договаривались, это моя личная инициатива. – Не рассказывать же, что пироги эти пеклись с целевым назначением, были предназначены для французов.

– Вот и дура. Тебя подрядили на пять дней, а ты забесплатно вкалывать должна? Тут такая тема реальная, а ты…

– Да вот, не замутила, – язвительно подтвердила Маша, – хватит с нас того, что у тебя кругом намучено.

Македонскому такой поворот не нравился, ему вообще не нравилось то, что в последнее время происходило с его наивной, прежде покладистой женой. Друзей себе каких-то сомнительных завела, мнение вдруг собственное заимела ни с того ни с сего, на пустом месте.

– Ты на что намекаешь? – Насторожился он, поигрывая желваками. – Хочешь сказать, что я тебе мало денег ношу? Привыкла к роскоши? Здесь, моя хорошая, тебе не Питер. Ты хоть представляешь себе, сколько времени нужно на раскрутку реальной темы?

Маша была готова многое ответить. И про то, что денег он почитай и не приносит вовсе, а что приносит, сам же и проедает. И про то, что на роскошь она особенно не претендует и не претендовала никогда. И про то, чем обернулись для них все его раскрутки в Питере, хотела напомнить. Но вместо этого напомнила себе, что так можно ввязаться в ссору и в музей вовсе не попасть – если Бешеный Муж будет настроен плохо, а хорошего настроя у него в последнее время что-то и не припоминалось, – отговорилась тем, что опаздывает, и ушла от греха подальше.

Перво-наперво поставила чайник, налила себе большую кружку кофе и сама взяла пирожок. Действительно хороши. Маша с кружкой в руке принялась репетировать, вела экскурсию для виртуальной группы, жуя и попивая кофе. А вдруг пригодится, чем черт не шутит.

Внезапно скрипнула входная дверь, раздались шаги в сенях, и на пороге вырос вездесущий Степаныч.

– Иду, слышу из окна голос знакомый. Вроде бы твой, а слов не разберу. Ты чего делаешь?

– Степаныч, – прищурилась Маша, – не пытайся выглядеть глупее, чем ты есть на самом деле. Ты, когда в Ленинграде иностранцам иконы продавал, как с ними общался?

Вроде бы с Машиной стороны это было чистой воды хамством, но не прозвучало так. Получилось совершенно не обидно, Степаныч, слегка растерявшийся вначале, захихикал, качая головой:

– Эт вить… Нич-чо у нас не утаишь. Не бабы, а свиристелки, пиздлявые шкатулки. Так че делаешь-то?

Степаныч, несмотря на раннее время, был слегка пьян и помят. Щеки покрывала выбивающаяся серенькая, полуседая трехдневная щетина, дух от него шел соответствующий.

– Репетирую.

– А-а-а…

– Горе вы мое… Вы что опять пьяный в такую рань? – попеняла Маша.

– Я не уже, ты не думай плохого, я еще. И я чуть-чуть, ты не думай…

Степанычу перед ней было не то чтобы стыдно, но неловко. Ему очень нравилась эта его землячка, городская, воспитанная девочка, по какому-то недосмотру там, свыше, вышедшая замуж за такого, прости господи, придурка. Степаныч видел, что в Лошках ей тяжело, одиноко, плечо подставить некому. Эх, лет бы двадцать назад, а то и тридцать…Тогда он бы и сам с радостью, а теперь… Кому он нужен? Жизнь промотал, развеял. Местный ходячий анекдот. Пьянь. Шушера. Хотя с появлением в его жизни Маши пить он старался если не меньше, то хотя бы так, чтобы ей на глаза не показываться в пьяном безобразии. Он стыдился показаться ей конченым алкоголиком. От этого постоянного опасения, что сорвется, а Мария снова к нему придет и все увидит, от вероятного стыда алкоголь даже утратил для него былую прелесть – нужно было пить и все время себя контролировать, ограничивать.

Нет, тут не было и речи о каком-то чувстве, возникающем у мужчины к женщине. Здесь все было сложнее, по крайней мере для него. Да, ему хотелось помогать ей, оберегать ее, посильно упростить ее жизнь. Хотелось видеть ее и говорить с ней, хотелось выглядеть в ее печальных глазах мужчиной. В деревне, ясное дело, это заметили, судачили о том, что ненормальный Степаныч на старости влюбился в жену Бешеного. Македонский эту байку тоже слышал и оттого только пуще невзлюбил Степаныча, хоть ни на минуту всерьез его как соперника и не воспринял.

– Кофе хотите? – предложила Маша.

– Кофе? – с сомнением переспросил Степаныч, косясь на стойку, где выставлены были водки и наливки разных сортов. А с другой стороны, стакан поднести Степанычу дело нехитрое, за работу каждый нальет, а кофе, да еще просто так, ему в последний раз столь давно предлагали, что он и вспомнить бы не взялся.

– Николай Степаныч, бросьте туда коситься. Кофе тоже помогает с утра, когда трубы горят. Садитесь за стол, я вас пирогами угощу.

– Вкусно. Очень вкусно. – Степаныч с видимым удовольствием, причмокивая, смаковал угощение. Я и не ел таких никогда. Это с чем же? Чьи они?

– Мои, – гордо ответила Маша, – все утро пекла.

– Ну, ты мастерица, мать!

Мария захохотала. Захохотала так, что от смеха расплескался на грудь кофе, принялась стирать капли с груди. Хорошо, что блузка темная и пестрая, не будет заметно, что она, не приступив к обязанностям, уже успела обляпаться. Ох, ну надо же, в отцы ей годится, даже старше еще, а «мать»!

– Ну, Николай Степаныч, зачем вы так. Ой, насмешили меня. Какая я вам мать!

– Хочешь, дочкой буду называть. Не внучкой же.