Размышления о виселице

Тот же самый парадокс применим и ко всему обществу. Цель историка, психолога, социолога — объяснить социальное поведение сложной игрой следствий и причин, распутывая клубок сознательных и бессознательных факторов, стоящих за каждым действием. В эту их работу отношение вмешиваться не должно, и они обязаны воспретить себе любые ценностные суждения. Их настоящая задача — определять и измерять, но не судить. Однако же моральные суждения вкрадываются во все наши реакции и предопределяют наше социальное поведение. Похвала и порицание, одобрение и неодобрение, независимо от того, есть ли у них научное оправдание, точно так же являются основополагающим фактором нормальной общественной жизни, как и жизни индивидуальной. Человек не может жить без иллюзии, будто он хозяин своей судьбы. Так же точно он не может жить, не испытывая чувства нравственного негодования при виде маленькой скотины, надувающей жабу велосипедным насосом, или скотины великовозрастной, которая косит людей миллионами. Фатализм и моральный нейтралитет — возможно, единственная истинная философия, но это одновременно и отрицание страстного и отважного порыва человечества.

Следовательно, дилемма коренится именно здесь. Наука утверждает, что человек не более свободен в своем выборе перед лицом действия, чем робот — бесконечно сложный и утонченный, но все-таки робот. Но он не может помешать себе верить в свою свободу. Более того, если он в нее не верит, он не в состоянии действовать. Все человеческие установления отражают эту дилемму, и закон, цель которого задать правила поведения для людей, наиболее живым образом, как вогнутое зеркало, отражает ее. Отсюда вытекает парадоксальная природа той главы законодательства, которая рассматривает наиболее важную проблему — жизни и смерти.

Ее абсурдность обусловлена понятием «уголовной ответственности». Человек может рассматриваться как ответственный за свои поступки лишь в том случае, если ничто не побуждало его совершить их, а, напротив, он свободной волей выбрал именно такой способ действия. Подсудимый считается невиновным, пока не доказано противное, и бремя доказательства возлагается на обвинение. Но он считается ответственным, то есть располагающим свободной волей, по крайней мере, если не доказано, что он не владеет рассудком. В этом случае — но только в этом случае — бремя доказательства возлагается на защиту. Нет вовсе никакой необходимости брать на себя труд демонстрировать, что архаичность и очковтирательский характер этой процедуры делают подобное доказательство нереальным, — именно в случае со слабоумными и с лицами, одержимыми манией преследования. В этом нет необходимости, поскольку, даже если бы процедура коренным образом изменилась и усовершенствовалась, основополагающий парадокс оставался бы прежним: обвиняемый рассматривается как располагающий свободной волей, по крайней мере, до того, как защита не докажет, что его поведение подлежит всеобщим законам природы.

Этот парадокс не ограничен законом о смертной казни. Но во всех прочих законах легко найти лазейки. Судья, рассматривающий дело взломщика, не обязан решать неразрешимый вопрос, обладает ли взломщик свободой воли. Он может оставить этот последний в стороне и в каждом конкретном случае думать, чего заслуживает вор, подчиняясь урокам опыта и здравого смысла, поскольку во всех случаях, за исключением тех, где на кону смертная казнь, суждение о мере наказания предоставлено на усмотрение трибунала. Следовательно, абсурдность понятия «уголовной ответственности» практически не сказывается на тех делах, которые не предусматривают с необходимостью смертную казнь, поскольку эта проблема нисколько не влияет на результат. Вот почему защита редко ссылается на умственное расстройство обвиняемого, влекущее неспособность отвечать за свои поступки. Но в процессе об умышленном убийстве приговор не подлежит оценке трибунала. В этом случае — а он единственный такого рода во всем уголовном законодательстве — кара строго определяется законом. Когда судят человека и речь идет о его жизни, отвлеченный постулат свободы воли приобретает практическое значение: он становится веревкой, которая должна переломить ему затылок.

2

Однако, как мы имели возможность убедиться, вера в свою свободу, при всей своей иллюзорности, необходима и полезна для существования общества. Не следует ли из этого, что для закона оправданно принятие этой полезной концепции и основание на ней уголовной ответственности? Ответ заключается в том, что, независимо от того, существует или нет свобода воли, достоверно одно: имплицитно признаваемая в законодательстве степень свободы воли внутренне противоречива и неприемлема для человека науки, для философа и для теолога, если они обладают хоть каплей логической последовательности.

Слово «свобода» может быть определено только отрицательно. Оно всегда означает противоположность какому-либо принуждению. Физики утверждают, что у молекул газа больше «степеней свободы», чем у молекул жидкости, а у тех в свою очередь — больше, чем у молекул твердого тела. Различия того же рода могут быть проведены между различными степенями личной или политической свободы, свободы печати и т. д. Современная физика пришла к тому, чтобы приписывать составным частям некоторых типов атомов свободу, что означает только одно: они не подпадают под действие законов причинности, управляющих поведением более протяженных тел. И на самом деле, как представляется, ни один из известных законов, управляющих нашим привычным макроскопическим миром, непричастен к тому, распадется ли радиоактивный атом. Однако здесь нет абсолютной свободы. Если бы поведение радиоактивных атомов не зависело ни от каких законов, мир был бы хаосом, а не космосом. На самом деле, хотя в том смысле, который мы указали, они располагают определенной свободой, общее число распавшихся атомов в данном количестве радиоактивного вещества в любой момент строго предопределено. До такой степени, что геологи измеряют возраст почв и ископаемых, метеоров и даже самой земли, измеряя утрату этими предметами радиоактивности. Исчезновение классического типа причинного детерминизма в современной физике привело всего-навсего к замене его новым типом статистического детерминизма.

Здесь свобода значит только лишь возможность ускользнуть от определенного рода принуждения, а вовсе не абсолютную свободу, что означало бы хаос случайности. Точно так же, когда мы говорим о «свободе воли», нужно незамедлительно задаться допросом: «Это свобода от чего?» Свобода, имплицитно подразумеваемая уголовным законодательством, означает свободу не поддаться воздействию наследственности и общественного окружения. Это значит, если вернуться к словам Сидгуика, что интенциальное действие лица не определяется его характером и обстоятельствами: «Нет свободы воли, кроме как если наш волевой акт лишен причины».

Но мир, где каждый индивидуум совершал бы в любой момент беспричинные и необъяснимые действия, получая наказания за одни и поощрения за другие, мир, где свобода воли была бы всемогущей, — такой мир был бы логической бессмыслицей, историей, рассказанной безумцем. Это еще более устрашающее зрелище, чем человек-робот в своей вселенной — часовом механизме, как это представляется в соответствии с законами детерминизма; здесь мы по крайней мере имеем дело с историей, рассказанной инженером.

Если мы не признаем, что человеческие действия предопределены причинами материального порядка, то или мы должны поставить на их место причины иного порядка, или отказаться от объяснения чего бы то ни было. Отрицание причин естественного порядка создает пустоту, которую может заполнить только гипотеза причинности сверхъестественного порядка. Короче говоря, концепция уголовной ответственности имплицитно подразумевает существование сверхъестественного порядка: это не юридическая, а теологическая концепция.

Чтобы прояснить ситуацию, оставим в покое отвлеченный спор и обратимся к конкретным примерам. Когда мы говорим «этот человек виновен», речь идет о формуле, которую всегда можно перевести следующим образом: «Приложенное им усилие не было достаточным». Если бы он постарался лучше, если бы приложил больше сил, чтобы действовать или помешать себе действовать, он не был бы виновен.

Виновным можно стать только двумя способами: вследствие или недостатка положительного усилия, или недостатка отрицательного усилия. Положительное усилие необходимо во всех ситуациях, когда личность рискует отдаться на волю волн в результате апатии, усталости или недостатка жизненной силы. Студент проваливается на экзамене, потому что он «недостаточно сосредоточился». Рабами становятся за отсутствием сопротивления тирании. Свое прежнее положение можно утратить потому, что не удалось «приналечь». Альпинист умирает от переохлаждения, поскольку он недостаточно усилий приложил для того, чтобы не заснуть. Во всех этих случаях личность судима — и судит сама себя — и признается виновной на основании недоказанной и недоказуемой гипотезы, что она могла бы совершить более значительное усилие, чем то было на самом деле, и что она располагала запасом психической энергии, которым не воспользовалась.

Наиболее типичная и распространенная ошибка проистекает из того, что не удалось погасить порочный импульс, воспротивиться искушению или провокации. Между вовлеченными в преступление в силу чрезмерности или извращенности инстинктивных влечений и в результате слабости механизмов самоконтроля не проводят никакого различия. В общем и целом можно сказать, что садист или преступник на сексуальной почве относятся к первой категории, аморальный тип, токсикоман и алкоголик — ко второй. Но произошло ли правонарушение от избыточного давления пара или от слабости клапана, закон утверждает (а после него утверждает и раскаявшийся грешник): в нем еще оставался непочатый запас сил, ресурс торможения, к которому он не сумел обратиться или которым он не смог воспользоваться.

Сравним эти утверждения о «волевом усилии» с утверждениями о «телесном усилии», с которыми мы сталкиваемся часто. Мы знаем, что мотор в состоянии работать лишь с мощностью в определенное число лошадиных сил, что любой человек, будь то гимнаст или тяжелоатлет, может выказать лишь определенную и ограниченную энергию. Человек может задержать дыхание на столько-то секунд, и не более. Он может застыть над пропастью, повиснув на пальце, на столько-то секунд, и не более. И если бы законодательство какой-нибудь Руритании предусматривало виновность человека, не способного нести на спине центнер груза, мы сказали бы, что это законодательство тупое и варварское. Человек в смертельной опасности может приложить физическое усилие, на которое он был бы неспособен в обычных условиях, и это может показаться чудом. Но мы знаем, что основа этих чудес — перевозбуждение надпочечных желез, вызванное бешенством или страхом, и что адреналин, расходящийся вместе с кровью по организму вследствие этого перевозбуждения, в форме глюкозы придает мышцам дополнительную энергию. Тот же результат можно было бы получить впрыскиванием адреналина или иного наркотика в вену. Здесь мы сталкиваемся с физиологическим процессом, в котором нет ничего таинственного. И более того, у дополнительного усилия, которое становится возможным в этой ситуации, есть также свои ограничения.